Луи де Берньер - Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана

– Senora, благословенна ты, искуснейшая средь жен! Твое умение я передам всем и каждому.

– А почему вы носите с собой дробовик? – спросил вдруг Гусман. – Как-то неожиданно для священника.

Дон Бальзал отвлекся от лепешки:

– Без него никак. Наркобандиты приезжают сюда на джипах и силой увозят крестьянских девушек, а не так давно в Ля Лома пришел отряд религиозных фанатиков и просто стер поселок с лица земли. Что мне, по-вашему, делать? В здешних местах, знаете ли, приходится быть не только священником. Я и учитель, и врач, и армия, и полиция, и ветеринар. Раньше-то здесь в каждой деревне был священник, а теперь я один остался, вот и хожу все время с места на место. Приходится даже коку жевать, как все тут делают, чтоб были силы ходить. Я много раз писал кардиналу.

Консепсион ладонью накрыла руку Гусмана, словно этим могла помочь ему примириться с неудачей, а тот сказал:

– Я слышал, кардинал оказался от сана, заявив, что недостоин поста. Может, теперь дела немного поправятся?

– Очень в этом сомневаюсь, – ответил дон Бальзал. – Когда нет толкового правительства, единственная надежда на богатого благодетеля, что наведет порядок среди чиновников и даст людям работу.

– Он вполне может оказаться ужасным деспотом и устроит вам тут рабство, – заметил Гусман. – Насколько я знаю, помещики-филантропы встречаются редко.

– Не дорога и честь, коли нечего есть, – вмешалась Консепсион. – Поешьте лепешек, пока не остыли.

– Чтобы стало лучше, нам нужны силы, а для этого надо хорошо питаться, – воскликнул дон Бальзал, заглатывая лепешку целиком. Точно француз, обнаруживший новое великолепное вино, он в восторге прикрыл глаза и позволил теплому яичному желтку растечься во рту. Немного пожевал, чтобы ощутить вкус кукурузы, и ему показалось, что ее аромат заполнил его, словно дым. – Я сейчас от этого опьянею, – радостно сообщил он.

Ночью Консепсион и Гусман крепко уснули на соломенных циновках, умостившись на сиденьях из джипа вместо подушек, а одеялом им служила стеганая куртка. Проснувшись на рассвете зябкого утра, они обнаружили прижулившихся рядом курицу дона Бальзала, блохастую кошку и облезлую одноглазую собаку. Консепсион глубоко вздохнула:

– Какой воздух чистый, прямо дышать больно.

– Готов спорить, река здесь не воняет, – сказал Гусман. – И воду из нее можно пить. Пойду-ка искупаюсь.

Когда он, дрожа от холода, стоял в реке и осторожно плескался ледяной водой, на берегу над ним появился дон Бальзал и недовольно сказал:

– Можно, конечно, представить, что это – Иордан, а вы креститесь, но все-таки мыться здесь – это непорядок. Могли бы пройти ниже по течению за деревню, где не берут воду.

– Простите, пожалуйста, я не знал, – Гусман поспешно выбрался из реки, тотчас же снова испачкав ноги в грязи. Он завернулся в полотенце и встретился с ироничным взглядом дона Бальзала.

– Отче, не могу ли я вам исповедаться? Где тут церковь?

– Весь мир церковь, – Бальзал широко повел рукой. – Можете исповедаться прямо здесь.

Гусман опустился перед священником на колени прямо в грязь и начал:

– Каюсь, отче, ибо грешен я…

– Эту часть можно пропустить, со мной необязательно, – перебил дон Бальзал. – Давайте сразу к делу.

– Я допустил, чтобы моя мать умерла в приюте для умалишенных, я стал причиной смерти священника, выдав его убежище службе безопасности, из-за меня убили проститутку, а потом и ее убийцу, я закрыл многие школы, я продал монастырскую галерею под супермаркет, от меня родила моя служанка, я прятался от набожных вдовиц, чтобы их не благословлять, часто я очень плохо обращался с Консепсион и разбил ее подарок, по собственному недосмотру я потерял единственного сына, я плохо выполнял свои обязанности.

– Я и не знал, что у нас есть супермаркеты, – сказал дон Бальзал.

– Мои грехи непомерно тяжелы, отче.

– Скажи, сын мой, все, что ты тут наговорил, – это правда, или тебе вдруг приспичило неуместно пошутить?

– Отче, это правда. Прости мне, отче.

Дон Бальзал сурово посмотрел на коленопреклоненного Гусмана:

– Как человек я считаю, тебя надо пристрелить. А как священник я тебя прощаю. Иди и боле не греши.

– А епитимью вы не наложите?

Дон Бальзал поскреб щетину на подбородке и посмотрел на солнце, что поднималось над девственными снегами горной цепи.

– Посвяти остаток жизни чему-нибудь полезному. Вот ты говоришь, потерял ребенка, – так отыщи чужих потерявшихся детей. Ты забрал жизнь – теперь дай ее. Ты продал то, чего нельзя было продавать, – теперь купи другому то, в чем сам не нуждаешься.

Кармен проснулась раньше мужа и выбралась из гамака. Не спалось – ее тревожило что-то неопределимое. Словно чей-то голос настойчиво шептал в ухо. Солнце отважилось выйти над горизонтом, и, казалось, все обитающие под балдахином джунглей звери наперегонки радуются и трепещут перед наступающим днем жизни. Поблизости орал выводок обезьян-ревунов, кашлял ягуар, настраивали свою лесопилку сверчки, а меж деревьев летела стая алых попугаев-ара, ежедневно посещавших глинистые отмели, чтобы наглотаться каолину – противоядия к ядовитым плодам, которыми питались.

Веером из пальмовых листьев Кармен раздула тлеющие угольки в очаге и прямо на них поставила горшочек с кофе. Присев на корточки, погрела руки у огня, потом нарезала подорожник – пожарить к завтраку. Выйдя из хижины, Кармен бросила обрезки свинье, та с хрюканьем тяжело поднялась и благодарно их проглотила. не жуя. Кармен пальцами расчесала белоснежные волосы, изгоняя из них ночь, и прошла к поляне перед хижиной? где была могилка Парланчины. Оправляя прутики и цветочки, Кармен разговаривала с дочерью.

– Ну, как ты, Гвубба? – говорила она. – Вот почему ты к Аурелио приходишь, а ко мне – нет? Дочка, что-то у меня на душе неспокойно. Может, сходишь к Аурелио, объяснишь ему, что это, а он мне передаст, вот я и пойму, в чем дело? Что-то не так, слишком уж все спокойно. На свете ничего не происходит или это я сама умерла, а, Гвубба?

Кармен задумалась, глядя на могилу, где белые косточки красавицы-дочери перемешались с костями Федерико и ручного оцелота; в лесу кричала птица – похоже на смех Парланчины в те дни, когда она была живой и болтала без умолку. Глаза заволокло грустью, никогда не покидавшей Кармен, хоть она и знала, что Парланчина вышла за Федерико и родила ему ребенка.

– Мне так без тебя одиноко, – пожаловалась она могильному холмику. – Ты была для меня и солнцем, и луной, и ветром – всем на свете, а теперь твой гамак пуст, и твоя кошка не гоняется за бабочками, не ворует мясо с крюков.

Кармен заплакала. Ах, если бы земля раскрылась, и веселая Парланчина восстала из могилы! Длинные волосы текут по спине, дочка пробирается меж деревьев, подражает крикам зверей и пугает жадных до убийства лесных рейнджеров с тяжелыми вещмешками и пулеметами. Кармен знала, что Парланчина по-прежнему так делает, но видел это один Аурелио. Получалось, он у нее в любимчиках, и хоть Аурелио объяснял Кармен, в чем тут дело, и она сама себя уговаривала, но все равно было очень обидно.