Карен Бликсен - Семь фантастических историй

Женщины в мое время были не просто коллекцией особей женского пола. Они символизировали идею Женщины. Да, мне говорили, что само это слово в его старомодном значении выкинуто из вашего словаря. Тогда как мы решались вводить речь о Женщине — чуть бравируя и замирая от собственной дерзости, — Вы говорите о женщинах. Что уж толковать. Сами понимаете разницу.

Вы ведь читали, верно, как средневековые схоласты задавались вопросом: что было прежде — идея собаки или сами собаки? Для вас, обучаемых статистике с коротких штанишек, думаю, тут нет никакого сомнения, и, конечно, мир для вас выглядит так, будто сотворен ради опыта, наобум. Это как ноздревский повар суп варил, бросая туда перец, соль и приправы, как бог на душу положит, авось-либо что-то да выйдет. Ну, а для нас даже теории старика Дарвина были новы и весьма сомнительны. Наши воззрения всходили на таких дрожжах, как симфонии, дворцовый церемониал, логарифмы, и мы строго различали между законным наследником и бастардом, полагая, что все истинно благородное создается по предначертанному замыслу. У нас были назначение и вера. Идея Женщины — das ewig Weibliche, [13] Вечно женственное (нем.). — у которого ведь и вы не отнимете мистики, — дня нас существовала как изначальная, и женщины наши считали своим назначением ее воплощать согласно замыслу Творца, как задача каждой собаки, полагаю, — воплощать идею Собаки.

Тогда можно было проследить развитие этой идеи в уебочке, которая, сначала не сознавая себя женщиной, понемногу росла, постепенно постигала древнейшие правила пола и, наконец, проходила извечный ритуал посвящения в таинство. Центр тяжести ее существа медленно перемещался от личного к символу — и вот уже она взирала на мир с особенной гордостью и скромностью, присущей представителям великих держав. Ни надменная повадка хорошенькой девушки, ни снисходительная величавость матроны не были выражением личной их суетности, в них вообще не было ничего личного, как нет его в важных приемах посла при вручении верительных грамот. И как ни проклинали Дон Жуана его жертвы с голыми грудями и растрепанными волосами с другого берега Стикса в час его переправы, женщины моего времени на совете присяжных оправдали бы великого совлазнителя, который до последнего рад был включить в свой список и шестидесятилетнюю кокетку — по великой вере его, по незыблемой верности идее Женщины. Да они и Христа самого, в соответствии со своей догмой, предпочитали видеть только младенцем у Богоматери на руках.

Толпы подле храма ничуть не интересны. Интересен священнослужитель внутри. Зевак на паперти, ожидающих, когда закипит кровь святого Пантелеймона, я достаточно понавидался по разным местам. Но лишь изредка мне удавалось заглянуть в святилище и увидеть священнослужителей, старых и молодых, — вплоть до мальчиков-певчих, испуганно и дерзновенно полагающих себя главными лицами в церемонии, — когда с глубокой, серьезной важностью, под сумрачными, прохладными сводами, они оберегали тайну, которую в совершенстве постигли.

И что такое цинизм Байрона или Бодлера, которыми мы зачитывались тогда с frisson nouveau, [14] С новым волнением (фр.). в сравнении с цинизмом тех священнослужительниц, тех авгурш, до самой смерти исполнявших священные ритуалы таинства, которое они знали вдоль и поперек и в которое не верили? Да, строго и неукоснительно они блюли церемониал в святилище, куда и заглянуть не смели непосвященные! А поэты нам пели о том, как юные красавицы хихикали и смеялись за занавесками купален, «пуская лилии по водам».

Есть такой рассказ про девочку, которая спасла мятежный корабль, — она села на пороховую бочку с зажженным факелом и грозила поджечь порох, все время помня, что бочка пуста. Прелестный, по-моему, образ женщины моего времени. Она охраняла порядок и равновесие в мире, сидя на тайне жизни и зная прекрасно, что тайны никакой нет. Я слышал, вы, молодые, говорите, что у наших женщин не хватало чувства юмора. А я вот воображаю лицо той девчонки на бочке, ее грозно потупленный взор, и думаю, что вашему хваленому мужскому юмору далеко до юмора слабого пола. И если мы были благодарны нашим женщинам за то одно, что они существуют на свете, больше, чем вы, молодые, благодарны своим, — так, видно, были на то резоны.

— Вы ведь не в обиде на старика, — сказал он, — что так задержался на картинках далекого прошлого? Вас будто протомили в музее перед витриной давно вышедших из моды костюмов, не правда ли? Вот и посмейтесь, если угодно.

И старый рыцарь продолжал свой рассказ:

— Я раздел эту девушку, слои одежд, скрывавшие ее, один за другим опали при свете лампы, тоже окутанной шелком, — Все тогда, мой юный друг, драпировали, и кресла мои, разумеется, были в длинной шелковой бахроме, да еще с бархатными кисточками, иначе тогда не мыслили элегантности, и вот она стояла голая, и никогда еще не имел я счастья видеть такое чудо природы, такое откровение, от которого захватывало дух. Легкие изъяны женской фигуры, сам знаю, могут быть обворожительны, я сам млел перед кривоногой Венерой. Но это юное тело трогало, надрывало сердце именно своей безупречностью. Она была такая молоденькая, что, восхищаясь ею, вы предчувствовали еще большее совершенство… Э, да что говорить. Все тело ее сияло под лампой, округлое и гладкое, как мрамор. Все оно от головы до пят прочерчивалось прямой чертой, как устремленное к неву молодое деревце. Та же нежная выразительность была в высоком подъеме сбросившей башмачок ноги, в округлом подбородке, в прямом лучистом взгляде, в прямых сильных линиях рук и плеч.

Ощутив голой кожей тепло камина после мокрой измятой одежды, она легонько вздохнула и чуть потянулась, как кошечка. И засмеялась, как школьница, отпущенная на каникулы. Она очень прямо стояла у камина, н ярко накрашенные щеки казались совсем уже кукольными над голым сверкающим телом.

Я думаю, вся душа моя ушла в созерцание. Только что меня коснулась реальность, и в таком неприглядном виде, и я спасался от нее в мире сказки, как перепуганный ребенок зарывается в книжку с картинками. Я не хотел заглядывать вперед, не хотел оглядываться назад. Настоящее накрыло меня, как волна. Не сводя с нее глаз, я, чтоб от нее не отстать, выпил стакан шампанского.

Я был так молод тогда, что еще не утратил глубокой веры в свою звезду. Была в мире сила, которая присматривала за мной, оберегала меня, предпочтя всем прочим людям. Вот когда эта вера иссякнет, когда ты начнешь догадываться, что и ты в этом мире заврошен, как все остальные, — значит, юность твоя миновала. Нежданная милость богов тогда нисколько меня не смутила, я только преисполнился к ним благодарности. Я счел совершенно натуральным, что дружественные силы опять улыбались мне и моего спасения ради выслали из окружной зимы и тьмы это чудо прелести, эту голую пьяную девочку.