Карен Бликсен - Семь фантастических историй

Едва мой друг Вальдемар познакомился с нею, сердце его растаяло, как кусок сахара в чашке горячего кофе.

— Арвид, — сказал он мне. — Никогда еще не встречал я такой женщины, и я знаю, что встреча наша предопределена роком. Ведь, как ты знаешь, имя мое — Нат-ог-Даг, и герб мой поделен на велое и черное поле. И стало быть, она предназначена мне, и я ей. Ибо в мадам Розальбе больше жизни, чем в ком бы то ни было, кого приходилось мне видеть. Это настоящая святая, и в эту свою святость, как в обязанность, вкладывает она больше рвения, чем вкладывает его военачальник в штурм осажденной крепости. Как свежий, едва раскрывшийся цветок, сидит она среди старых иссохших околосеменников. Она — лебедь на водах вечной жизни. Это — белое поле на моем щите. Но ее овевает смерть, и это — черная часть герба Нат-ог-Дагов. Так только, метафорически, могу я тебе описать, что мне открылось однажды, когда я на нее смотрел.

Мы много слышали о здешнем виноградарстве и узнали, как для белого вина одного благородного сорта гроздья оставляют на лозах дольше, чем для прочих сортов. И таким образом они чуть подсыхают, перезревают, обретают особенную сладость. Более того — в них проявляется качество, которое французы называют «pourriture noble», а немцы «Edelfaule» [114] Букв.: благородное гниение (фр., нем.). и которое придает вину букет. Так и в атмосфере вокруг Розальвы, Арвид, — особенный букет, какого нет в атмосфере вокруг других женщин. Возможно, это аромат святости, а возможно, запах благородного гниения царственной лозы, несравненно сладкой плесени. Или, Арвид, тут скорей и то и другое в душе, поделенной на белое и черное, в душе Нат-ог-Дагов!

На следующее воскресенье — стоял уже май — я представился мадам Розальбе на обеде у одного моего друга.

Эти старые аристократы при всем оскудении держали отличный стол и не гнушались стаканчиком доброго вина, но молодая особа чечевицу с сухим хлебом запивала водою и притом с прелестной скромностью, производившей сухой кусок в ранг изысканнейших влюд, так что никто и не думал потчевать ее чем-то еще. После обеда в затененной, прохладной гостиной она с той же свободной скромностью развлекала собрание рассказом о видении, которое ей было недавно. Она вдруг очутилась, рассказывала она, посреди большого цветочного луга, и ее окружали дети, и у каждого над головой был нимв, как ясное, яркое пламя свечи. Потом к ней подошел сам Святой Иосиф и сообщил, что она в раю, куда призвана на роль няни при этих детях. Это, объяснил он ей, ни много ни мало — самые первые святые мученики, младенцы Вифлеема, убитые по приказу Ирода, и он указал ей, какая лестная предстоит ей должность, ибо, в точности как Спаситель страдал и умер за человечество, так и эти младенцы погибли ради Спасителя. При этих его словах, рассказывала она, ее охватило блаженство, и, ликуя, она объявила, что только об одном и мечтает — присматривать за убиенными младенцами отныне и во веки веков.

Я не очень-то верю в видения и рай, но, когда она рассказывала, у меня не было ни малейшего сомнения, что она собственными глазами видела то, что описывает, и что она предназначена для рая. В ней было столько жизни, что вы тотчас чувствовали, какой удачный выбор сделал Святой Иосиф. Маленькие мученики с нею бы не соскучились. Во время своего рассказа вдруг она подняла взор. Силы небесные — ну что за глаза! Очень крупного калибра, и разили они наповал.

Однако, скромно слушая ее и поглядывая на счастливый круг ее престарелых учеников, я все более убеждался в каком-то подвохе. Пусть Розальба — безукоризненная святая. Пусть она осыпает бедняков — да и богачей, кстати — благодеяниями, как из рога изобилия. Пусть она любила генерала Зумалу Карреги, и генералу, в таком случае, не на что было жаловаться. Но не его единого любила она на белом свете и не одной его светлой памяти посвятила она свою жизнь. Если женщина однолюбка — а мне самомy случалось быть любимым такими однолюбками, — это сейчас видно. Вы можете спутать монашку со шлюхой, но если вам встретится одна из тех дам, какие, слышал я, в Индии бросаются в костер, чтобы их сожгли вместе с гелом мужа, — ее вы не спутаете ни с кем. Либо, думал я, эта белая леведь меняла любовников, как перчатки, либо она развращенная старая дева — для девы она поистине устарела, ей перевалило за тридцать, — которая с тоски морочит моих легитимистов, объявляя, что была любов-ницей генерала.

Розальба глянула на меня лишь однажды, но мне было ясно, что она ощущала мое присутствие. Как ни далеко сидели мы друг от друга, мы чувствовали такую же тесную связь, как если вы танцевали па-де-де посреди сцены в окружении нашего почтенного кордевалета. Когда она подходила к окну — посмотреть на свою карету, складки белого платья и локоны темных волос веяли и колыхались исключительно в мою честь.

Я подумал: никогда еще не было у меня мертвого соперника, поглядим-ка, на что способен генерал Зумала. На Пасху мне пришлось выслушать проповедь о святой Марии Магдалине. Интересно, труднее ли соблазнить эту святую, чем кого-то еще, или, может быть, легче? Старый боевой конь, говорят, всегда встряхивает гривой при звуке военной трубы.

Скоро я стал частым гостем в замке мадам Розальбы Не знаю, учуяла ли старая аристократическая община, какая опасность грозит ее святой. Я сопровождал ее, когда она посещала бедных и больных. Вначале я часто заводил с нею разговор о моей душе. Я исповедал ей множество моих грехов, но ни один не произвел на нее особенного впечатления, быть может, все они были ей знакомы. Кажется, она давала мне добрые советы, и я непременно бы ими воспользовался, если бы в самом деле хотел исправиться. Она была все так же серьезна и мила, я ей, кажется, нравился, но в нашем па-де-де она от меня отставала. Я, со своей стороны, выказывал терпение. Мне приходилось помнить о юном друге моем Вальдемаре, и я знал, что приберегаю для нее к концу танца приятный сюрприз.

Одно меня удивляло. Я воспитан лютеранином, и бабушка водила меня в церковь на каждое Рождество. Я выслушал немало проповедей, и разницу между святостью и грехом уяснил себе не хуже самого старика пастора Мефодия, как бы ни роднились наши личные вкусы касательно этих материй. Но — вот вам слово гвардейца! — в случае Розальбы трудно было разобрать, где — что. Она проповедовала богословие со сладострастием, будто со стола Господа потчевала ярого гурмана, а самая пылкая страсть в се устах отдавала невинностью детской забавы. Мне это не очень нравилось. Няня моя верила в ведьм, и часто в обществе Розальбы мне вспоминались жуткие рассказы старой Майи-Лизы, но никогда еще прежде не встречал я такой святой ведьмы и такой порочной святой.

В конце концов Розальба овещала мне свиданье вскорости, поздно вечером в пятницу. В тот день общество Сомюра собиралось с большой помпой погребать маршальскую вдову ста лет от роду.