Пер Энквист - Пятая зима магнетизёра

— Я пришла свидетельствовать о том, что случилось, — сказала она.

И она начала рассказывать. Рассказала о том, как у нее появились боли в животе и стала расти опухоль и она решила, что беременна, хотя не могла взять в толк, как это случилось, — ведь она уже давно не имела сношений с мужем, он стар и не пригоден к сожительству; при этих словах среди собравшихся возникло оживление, а возле двери кто-то приглушенно хихикнул.

Она рассказала о Мейснере — как она ощущала его силу, каким даром он обладает, как он магнетизировал ее и она смогла заглянуть внутрь себя и увидеть то, чего не могли вообразить даже мудрецы, ищущие философский камень; все это она им рассказала.

Она рассказала о плоде, который умер в складках брыжейки; и на лице ее при этом застыло торжествующее выражение безоглядной самоуверенности и даже упрямства. Они глядели на ее лицо и сами себя не узнавали.

Под конец она рассказала о том, как она выздоровела, как с помощью Мейснера исторгла плод из своего тела (Мейснер, это всем известно, уже вылечил от слепоты девушку, дочь городского врача, который сам признал, что не мог добиться ничего подобного) и как этот самый Мейснер исцелил ее — ни одному лекарю в мире это было бы не под силу.

Она закончила; все сидели молча, словно разочарованные тем, что настал конец, а может, они ждали того, что сейчас произойдет, — завершения исцеления, кульминации.

Мейснер подошел к ним ближе. Оглядел битком набитый зал. Лицо его было замкнуто и серьезно.

— Через посредство этой женщины, — сказал он, — все причастятся целительной силы. Телесный флюид, который застыл в покое и вызвал болезнь, теперь придет в движение.

Он протянул к ним поднятые руки; собравшиеся сидели, не шевелясь и смотрели на него.

— Покой — это смерть, движение — жизнь, — сказал он тихо.

Они смотрели на него, все эти обитатели городка, измученные жены и недовольные девицы, недалекие бюргеры и неудачливые коммерсанты, и они знали — он прав.

В их телах есть флюид, который застыл и омертвел.

Они сами уже мертвы. Они смотрели на него и знали — только он может помочь им, живущим в этом заново отстроенном, чистеньком, процветающем городе.

— Не все могут дотянуться до цепи, — сказал он. — Но каждый может дотянуться до соседа. Положите руки на плечи друг другу — я хочу, чтобы вы стали похожи на спицы в колесе. А ступица — эта женщина и та сила, что она получает от меня. Магнетический ток идет через нее, через вас, через ваш застывший флюид.

Зал зашевелился. Люди клали руки на плечи сидящих впереди, ощупывали друг друга в темноте и смотрели на тех двоих, что стояли перед ними: на темноволосую стройную женщину и на него, чудодея.

Поодаль, у двери стоял Зелингер. Обратившись к женщине, которая стояла рядом, он спросил:

— И так происходит всегда?

Она обратила к нему лицо, сиявшее восторгом и счастьем.

— Да, — прошептала она. — Будь благословен этот вечер!

А потом снова зазвучал голос Мейснера, негромкий, убеждающий, — они уже не слышали, что он говорит, они поддались убеждению, которое было в его словах, они не могли ему противиться, они косились друг на друга — на тех, кто сидел с закрытыми глазами, на тех, кого сотрясала медленная дрожь и кто уже оседал на стуле, на тех, кто бормотал что-то бессмысленное, и на тех, кто просто сидел и ждал. Были и такие, в ком все это вызывало сопротивление, но они ощущали его как помеху, как нечто несообразное, неприличное, постыдное, чего нельзя обнаружить перед другими, и они скрывали его и были такими же, как все остальные: открытыми, покорными.

Мейснер ходил между ними, держа в руках свой стеклянный жезл, наклонялся, проводил им над их лицами. Они уже не видели магнетизера. Он был отправной точкой, опорой, в которой больше не было нужды, потому что освободившиеся тела уже находились в свободном падении, и никто не мог их остановить.

Зелингер тяжело дышал. Он посмотрел на Мейснера, подошел к нему, схватил за локоть.

— Мне надо с вами поговорить, — тихо сказал он. Мейснер поднял глаза, по его лицу скользнула тень раздражения. Но он кивнул.

— Пойдемте, — сказал он.

Они вышли в комнату, предназначенную для особо тяжелых больных, — в ту минуту, когда они переступали порог, в памяти Зелингера вдруг всплыло ее название: salle de crises, комната кризисов, и он тяжело перевел дух.

Они закрыли за собой дверь. Бормотанье пациентов умолкло точно по волшебству.

Комната была ярко освещена. Они стояли близко друг к другу, и Зелингер заметил, что Мейснер навеселе. Лицо утратило резкость очертаний, острый взгляд стал рассеянным — никогда прежде не видел Зелингер у Мейснера такого взгляда.

— Как вы можете, — запальчиво начал Зелингер, — как вы можете использовать ее таким образом? Мы оба знаем, что она лгунья.

— Знаем? — спросил Мейснер.

— Да, — сказал Зелингер. — Знаем. Можно даже предположить, что вы и сами — обманщик, что вы вдохновили, подтолкнули, соблазнили ее на эту ложь. А теперь она стала предметом всеобщего восхищения и наслаждается этим. Вот почему вы не должны были ее использовать.

— Вы в этом уверены? — жестко спросил Мейснер.

— Да. Наконец-то уверен.

— И, само собой, вы ни разу не задумались о тех, кто сидит там, в соседней зале?

— О тех, кто сидит там?

— Об их болезнях. Об их хилой вере. Об их мертвом мире. О том, какой громадный запас доверия нужен, чтобы проводить такое лечение. О том, сколько людей могут стать счастливыми от того, что с виду легко принять за обман.

Теперь они стояли почти вплотную друг к другу. Зелингер чувствовал прерывистое дыхание Мейснера, пропитанное перегаром, яростное, отчаянное. «Никакой он не сверхчеловек, — подумал Зелингер, — ничего похожего». Но тут же увидел злобные глаза, решимость, силу.

— Вы намерены их предать, — процедил Мейснер.

— Истинное преображение никогда не может строиться на лжи, — сказал Зелингер, в упор глядя в разъяренное лицо. — Есть простые и незыблемые истины: у лжи короткие ноги. Доверие, построенное на обмане, — иллюзия, и она рухнет.

Мгновение Мейснер стоял молча, с выражением отчаяния на лице. Наконец он открыл рот, заговорил:

— В этом-то и кроется ошибка! Именно в этом вы заблуждаетесь.

— Я не заблуждаюсь.

— Сейчас я покажу вам, насколько вы заблуждаетесь.

Зелингер увидел замахнувшуюся руку, увидел, как она приближается к нему, почувствовал внезапную острую боль, почувствовал, как его голова откинулась назад, и все кончилось: опустился мрак, тишина, покой.

Мейснер хладнокровно перешагнул через неподвижное тело, подошел к лампе, задул ее. Потом подошел к двери, открыл ее.

Он знал, что вернулся вовремя, что они еще в его власти, что он еще может подчинить их себе, и он вышел к ним, они снова увидели его, и он повел их дальше, вперед, и скоро все будет кончено.