Ромен Гари - Повинная голова

Двое молодчиков, которых он никогда прежде не видел, деликатно следовали за ним на расстоянии, сопровождая его, куда бы он ни пошел, а ночью слонялись вокруг фарэ с электрическими фонариками. Франция трогательно заботилась о нем. В один прекрасный день, заглянув под кровать в поисках сандалии, он заметил круглую штучку, прикрепленную к стене. Оказалось, микрофон. Он осмотрел все кругом и обнаружил еще один — в другой комнате, под столом. Но теперь это было уже не важно. Он ни на миг не расставался с Меевой и все время держал ее за руку. Никогда он не нуждался в ней так остро, как сейчас. Она была последней ниточкой, тянувшейся к первозданному миру, к эпохе нерастраченных возможностей, к «тому, кем он был до начала времен». Она не имела даже аттестата о среднем образовании. И готовилась родить ему сына от неизвестного отца, что вселяло большие надежды.

Меева с ним почти не разговаривала. Он никогда не видел ее такой деловитой. Как-то утром она молча перегладила все его вещи и аккуратно сложила в небольшой чемодан, который сама же купила накануне. При известной доле воображения можно было бы подумать, что она страдает.

Потом нарядилась в свое лучшее платье, красное с синими цветами.

— Ты куда собралась?

— Пойду потанцую.

Она страдала действительно. Кон знал, что она будет плясать несколько часов кряду, а потом отправится на пляж с каким-нибудь танэ заниматься любовью. Ей было тяжело. Кон впервые в жизни чувствовал себя любимым.

Последний удар, окончательно добивший Кона, настиг его около шести часов вечера, когда солнце уже начинало раздуваться, чтобы лопнуть над Муреа. Кон в фуражке набекрень сидел на песке перед домом, опустив бороду на поджатые колени, и курил свою последнюю сигару. Он не знал, как быть. Невозможно везти Мееву во Францию. Для таитянки это будет не жизнь. Она сразу же утратит всю свою невинность и чистоту. Да и сам он в Париже постоянно будет чувствовать себя рогоносцем. На Таити никто не был рогат, здесь вопрос так не стоял, местные традиции делали нелепым само понятие супружеской измены. А в Париже все воспринималось иначе, искажалось, извращалось. Там он неизбежно потребует от Меевы верности, и она этого не вынесет. Можно, конечно, закрыть глаза, но это недостойно. Ничто не вызывало у него такого омерзения, как снисходительные мужья-рогоносцы.

Так он сидел и мучился, как вдруг увидел человека, шедшего в его сторону через гибискусы. Это был элегантный седоватый турист, с которым Кон несколько дней назад поболтал минут пять на террасе «Ваирии». Немец, вспомнил Кон. И тихо выругался. Сейчас он испортит ему весь закат.

Немец подошел ближе. Он выглядел действительно очень элегантно. На нем был безукоризненный серый костюм с бабочкой, в руках он держал шляпу. Волосы разделял идеально ровный пробор. Лицо было симпатичное, с длинным аристократическим носом.

— Извините, пожалуйста…

Кон и ухом не повел. Таитянские правила запрещают приставать к человеку, который спокойно курит сигару на берегу Океана, смакуя заход солнца.

— Господин… Кон, не так ли?

Кон обладал особым даром предчувствовать дерьмовые ситуации. Где-то в заднем проходе у него имелся небольшой радарчик, и за несколько секунд до катастрофы он начинал вибрировать, вызывая холодную мелкую дрожь. Сейчас радар работал в бешеном темпе. Кон взглядом дал понять чужаку, что тому лучше отвалить.

— Прошу прощения за беспокойство, но я ищу свою дочь.

— Не там ищете.

— Я знаю, что она не хочет меня видеть. Но ее мать очень тоскует. Она больна, почти при смерти. Мне бы хотелось, чтобы Либхен поехала во Франкфурт, хотя бы на несколько дней.

— Здесь нет никакой Либхен.

Либхен! Только этого не хватало!

— Позвольте представиться. Моя фамилия Кремниц, я профессор международного права в Тюбингенском университете. В юности у меня случился, так сказать, романтический порыв, вполне обычный для этого возраста. Я сбежал в Полинезию… Не мне вам объяснять, как это бывает. Женился на таитянке. В конце концов я, разумеется, вернулся в Германию с женой и дочерью. Она изучала этнологию в университете.

Кон вздохнул с облегчением. Ложная тревога. Радар, похоже, испортился.

— Либхен принадлежит к бунтующей молодежи, которая непрерывно воюет с нашей бедной цивилизацией… Она уехала из Германии и решила поселиться здесь. Старая тоска по земному раю, мечта современных людей вернуться назад к истокам, как будто можно оттуда двинуться в другом направлении…

Кон вытащил изо рта сигару.

— Я-то тут при чем?

— Прошу меня извинить. Я пришел не затем, чтобы размышлять вслух в присутствии незнакомого человека. Мы уже год не получали никаких известий о дочери… Я занялся поисками. Написал в несколько учреждений в Папеэте. Нам сообщили, что Либхен живет здесь уже около двух лет под именем Меева…

Кон одновременно раскрыл глаза и рот. Сигара выпала из пальцев. Он разразился такой кошмарной бранью, что от нее покраснел бы сам Господь Бог, если бы Он умел краснеть.

Потом Кон рывком вскочил на ноги.

— Либхен, да? Либхен!

Он дико захохотал. Немец смотрел на него с изумлением.

— Простите, я не понимаю…

Кон сделал глубокий вдох, задрал голову. Сын приготовился выложить Отцу все, что он о нем думает, но вдруг вспомнил, что там, наверху, никого нет. Он бросился бежать к Океану.

Бухта лежала в четырехстах метрах, там, где из-под земли среди скал и деревьев вытекал источник. Пирога стояла на своем обычном месте, привязанная к свае. Кон потрогал веревку. Она оказалась длинной и крепкой, как раз такой, как нужно. Оставалось только найти камень потяжелее, ибо тяжесть на душе, будучи всего лишь фигурой речи, веса не имеет и ко дну утянуть не может. Кон ощущал себя выбитым из седла, родео кончилось, и уже не стоило пытаться снова вскочить на коня. Только недоумки вроде Гогена способны верить, будто надо «упрямо и страстно держать курс, — как пишет он в своем дневнике, — к гостеприимной земле, восхитительной и чудесной, дивной родине свободы и красоты».

Наконец он нашел здоровенный валун, килограммов в тридцать, который едва смог поднять. Кое-как доволок его до пироги.

Пришла ночь. Кону даже показалось, что она нарочно поторопилась, чтобы увидеть конец бунтаря. Ночь любит поучительные финалы. Кон поднял глаза. Звезды сгрудились над ним как ярмарочная толпа. Он поискал среди них свое созвездие и не нашел. Оно было, наверно, очень занято и не могло заботиться одновременно обо всех своих подопечных.

Кон принялся грести.

Фосфоресцирующая вода светилась миллиардами невидимых жизней, дававших знать о себе лишь едва уловимым трепетом. Пальмовые рощи тонули во мраке, виднелись лишь их неподвижные лохматые головы. Луна высунула из-за туч бледную лысину, словно придирчиво выбирала парик. Океан нес в своих складках блестящие монетки разменянной бесконечности.