Татьяна Апраксина - Жасмин и флердоранж

Вот, спрашивается, на кой же черт… а, может быть, обидеться ответно — и не менее обоснованно: неужели так трудно понять, что мне совершенно не хочется и попросту противно пересказывать какие-то дурацкие эпизоды своей дурацкой биографии? Не хочется, неприятно, не нужно, не помогает. И из какого интереса, из какого принципа, из какого садизма нужно на этом настаивать — да еще и вот так, с хлопаньем дверями?.. Может быть, мне еще и периодически рыдать на плече? Без рыданий не гожусь?

«Не знаю как насчет рыданий, — говорит тот голос левого полушария, что регулярно звучит чужими интонациями, — а вот катать бессмысленные злобные истерики у тебя превосходно получается. Причем по сугубо внутренним поводам, никак не связанным с реальным положением дел. Врать никому в лицо не надо, а особенно — любимой жене, а особенно без повода. Но рыдать, ныть и трагически признаваться в том, что тебе в первом классе сосед по парте кнопку на стул подложил, и это оказалось непереносимым ужасом, тебя никто не просил. Это ты, милый друг, все сам из себя придумал. К чему бы это?»

Уйди, зараза, клюв оторву. И кнопок мне никто не подкладывал, между прочим.

Мы были дети основательные, неленивые — в родителей, в предков, — так что если уж что-то острое в стуле нужно, так можно и гвоздь вбить. А лучше не один.

Но это уже все можно додумать на ходу.

— Уйди, — говорит сидящий спиной к ступенькам веранды несчастный, замерзший средь теплого летнего полудня, маленький обиженный стог. — Уйди, видеть тебя не могу…

— Так. За неудовлетворительную формулировку ты мне уже синяк поставила. Этого вполне хватит. Меня теперь в самолет не впустят, примут за беглого преступника. Но, поверьте, сударыня, решительно ничего из услышанного вами я все-таки не говорил.

— Да-а? Я перед ним как дура наизнанку…

— А он, негодяй этакий, делает морду ящиком, — усмехается Максим, опускает руки на дрожащие под рубашкой острые плечи. Преодолевает вялое сопротивление «уйди-отстань-не-трогай»: не отстану, не уйду, ты же знаешь. — И врет как сивый мерин. И на сто пять процентов уверен в том, что в жалующемся виде будет выглядеть мерзко, тошнотворно и непристойно, как тухлая медуза. Доктор, простите идиота…

— Ну я же вот как-то стараюсь не стесняться… и не врать! — К последним словам несчастный продрогший голос наливается грозовым негодованием. — И вообще-то я тебя жаловаться не просила. Я, может, хотела поучиться, как правильно отравлять существование… — Возлюбленная супруга поворачивает голову через плечо, глаза уже сухие. — Эй… ты чего?

Наверное, думает Максим, у меня какое-нибудь особо дебильное выражение лица. Перекошенное сверх необходимого. Или челюсть где-нибудь у груди. Не знаю. Не чувствую. Отхлынувший только сейчас предельный страх оставил на память полное онемение всех мышц. Не поссорились. Точнее, поссорились — но не всерьез, не вдребезги, не до расставания; а уже показалось — все.

— Ты что, — выворачивается из-под рук ожившее, змеино-гибкое, движимое боевым задором тело, — ты что, подумал, что я вот так вот из-за одной глупости… сходу? Я, по-твоему, кто?..

Героиня анекдота «Мама, он меня сукой назвал!», думает Максим. Но если сказать что-нибудь подобное вслух, то обзаведешься вторым синяком, для симметрии, и тогда уже не пустят даже в здание аэропорта. Хотя нигде в анекдоте не сказано, что обладательница этой неповторимой логики не может быть глубоко обожаемой — со всей своей логикой, со всеми своими выходками, — единственной ненаглядной супругой.

Был город — хороводом, карнавалом, ярмаркой, каруселью, раскрашенной юлой, запущенной по гладкому камню: пляши, покуда хватит завода. Был город, рассеченный рекой, и река была везде — куда ни пойдешь, все равно придешь к набережной, и площади были везде, куда ни сверни — выйдешь на площадь, словно на одну и ту же, к одним и тем же голубям и колокольням, улочкам и крышам, запаху кофе и хлеба, галдящим туристам, деловито шелестящим велосипедам… был город, похожий на все города Европы сразу, как мать похожа на своих детей, был Город среди городов — и в нем было лето, жаркое, накаленное, звонкое, как обожженная глина кирпичей и черепиц, как светлый пористый камень.

Прозрачная лазурь Средиземноморья то и дело чернела, стремительно и грозно, набухала влагой, неистово рушилась вниз, словно желая смыть в Тибр горожан и туристов, чужаков и коренных обитателей, голубей и кошек, машины и велосипеды, петушков с крыш и чудовищ с водосточных труб — все, все в реку, в белую пьяную пену, прочь, чтобы оставить лишь освеженный ливнем камень.

Неделя, отведенная на Рому — три дня конференции, четыре на осмотр достопримечательностей, — обратилась четырьмя, всем месяцем поездки, на который было запланировано много больше, но и увиден-то оказался весь полуостров. Машиной и легким двухмоторным самолетом, пешком и верхом — вдоль и поперек, по тем углам, где не ступала нога экскурсовода. Сады и замки, поместья и деревенские дворы, равнины и предгорья, и древние города — Флоренция, Милан, Турин и Неаполь, сегодня север, завтра юг или восток.

Случайный спутник, непрошенный гид любил играть в сказочного волшебника, сыпать из рога изобилия подарки — рассветы и закаты, крепости и колокольни, пряную душистую тосканскую траву и каналы Венецианской лагуны, синее стекло Мурано и сицилийские кораллы…

И так явственно ничего не хотел взамен, кроме восторгов и высказанных хоть словами, хоть жестами, хоть выражением глаз впечатлений, что сводил с ума. Казалось — следит постоянно, неотрывно, из-за широких темных очков с радужным отливом, не отводит взгляда, и, как черная дыра, втягивает в себя все: и свет, и удовольствие, и ощущения. Ничего не остается под взглядом, ничего — только пыль и пустота там, где должна быть хотя бы память.

Только потом оказалось — ничего не забылось, ни единой минуты; никто ничего не забирал, просто прикасался, разделяя, наблюдая, прислушиваясь.

Ничего не складывалось. Ладонь ложилась в ладонь на крутом подъеме — функционально, без подтекста, ровно настолько, насколько необходимо, чтобы не вывернуть ногу на каменистой тропинке. Рука на плече в грозу, когда в деревенской гостинице, где сквозило из всех щелей, вдруг оказалось зверски холодно, пока не разожгли камин. Дальше — не получалось, не откликалось ничего в позвоночнике, не пролетала искра; а спутник так упрямо, так упорно не пытался расплавить это равнодушие, что порой вызывал досаду. Но — не слышал, не понимал, разворачивался и уходил к себе, в себя, в улыбку и вежливость. Оставался наблюдателем.

И если бы дело было только в этом, Камила, может быть, оценила бы деликатность — потому что одного взгляда из-за плеча, отразившегося в глади озера, хватило, чтобы все понять. Даже не восхищение там было — безусловное обожание, которое не хотело быть замеченным, боялось навязаться, отпугнуть. Если бы только в этом… но нет же. Просто они нигде не могли остаться одни. Чем профессиональней, неприметнее была охрана, тем острее чувствовалось ее присутствие, постоянное, бдительное.