Татьяна Апраксина - Жасмин и флердоранж

Максим чувствует себя дуплом, в которое исповедуются с двух сторон. Сидя в дупле, посередине, хочется совершить что-нибудь антиобщественное. Но этих двоих уже поздно ставить лицом к лицу, предварительно хорошенько встряхнув, и сообщив обоим, что они — идиоты. Идиоты дремучие, кромешные, непроходимые, несчастные, не…

И хочется орать от бессилия, и порвать зубами чертово полотенце в тонких дрожащих лапках Камилы, и вернуться — немедленно — во Флориду, и дать Франческо по зубам, от души… Идиоты! Оба! Что вы друг с другом сделали?

И ничего уже нельзя поправить.

Все уже случилось.

Только взять лопату и прикопать пепелище, чтобы пепел смешался с землей, размылся дождями, стал удобрением.

Только дернуть за цепочку так, чтобы оборвалась, и расцарапать шею в кровь, и прикопать пластмассовый кулон в песок, и заровнять его, так чтобы самому не найти потом плеер со включенным и работающим еще диктофоном.

Только отцепить ледяные пальцы Камилы от мокрой тряпки, свести ее ладони вместе и накрыть своими, согревая. Тут не скажешь: «Все будет хорошо…». Может быть, у нее уже не будет. Жизни иногда ломаются навсегда. На пустяках, если трусость можно считать пустяком.

Она еще несколько минут вздыхает, опустив голову, хлюпает носом, вздрагивает и покрывается мурашками на жестоком августовском солнце. Потом отбирает руки и идет в сторону прибоя. Узкие ступни оставляют в мокром песке глубокие следы, которые тут же наливаются влагой. Прямая, туго натянутая цепочка следов обрывается в мелкопенной волне.

Женщина стоит по колено в воде, и смотрит вдаль, туда, где на самом краю видимости вдоль по горизонту скользит белый корабль. Серо-зеленая плотная вода бьется в нее, как в опору пирса, захлестывает до плеч, до спины, рассеченной крест-накрест тонкими лямками. А потом, словно повинуясь неслышимому гласу ангела, море вдруг затихает, воцаряется полный штиль, и от бессильно повисших рук Камилы к горизонту, к белым кораблям тянется золотистая солнечная дорожка.

Но некому, совершенно некому прокричать о свободе и о том, что ее ждут там, за океаном.

А пальцы пахнут какими-то цветами, едва уловимо, но тошнотворно, тлением и пылью надежд, и все никак не получается оттереть их ни полотенцем, ни песком…