Бахыт Кенжеев - Портрет художника в юности

- Так что же случилось с Михаилом Юрьевичем? - напоминает мне моя спутница.

Может быть, этот жаркий весенний город, этот парк с анахроническим монументом - лучшее место для воспоминаний о временах минувших, ибо так же точно опадала тогда керамическая облицовка с высотного здания Университета, и администрация, пойдя на значительный расход, установила по периметру небоскреба широкую металлическую сетку, в которой действительно можно было увидать несколько отвалившихся в разное время плиток. В этом выпавшем из течения времен городе, как и в те времена, развернуты на зданиях алые транспаранты, призывающие новыми трудовыми успехами встретить надвигающийся всенародный праздник - выборы президента, когда девяносто девять процентов населения радостно явится к избирательным урнам (где, как уверяют укрывшиеся в Москве оппозиционеры, в тот день будут отпускать сахар и муку по государственной цене, по два килограмма в одни руки). Что помешает избирателям, получив муку и сахар, проголосовать против, неизвестно, но, по достоверным прогнозам, за президента отдаст свои голоса ровнехонько девяносто девять и пятьдесят одна сотая процента этих счастливцев. Я вспоминаю свои первые выборы: актовый зал моей бывшей школы, убранный красными полотнищами, принарядившуюся маму с лицом оживленным, но как бы и растерянным, как бывает у хозяйки дома, когда задуманный праздник не слишком удается. Нам выдали напечатанные на оберточной бумаге бюллетени; мама бросила и свой, и отцовский в обтянутую кумачом урну, а я, дабы полностью использовать дарованное Конституцией право, удалился с полученной бумажкой в кабинку для голосования, и задернул за собой штору того же густо-алого цвета, но с глубиной, свойственной одному только бархату. Почему-то в нашем Богом забытом районе баллотировался отец Коли Некрасова - и некоторое время я всерьез размышлял, не вычеркнуть ли мне из бюллетеня эту единственную фамилию, но затем, вздохнув, вышел из кабинки и опустил сложенный вчетверо бюллетень в урну в первозданном виде. Выполнившие гражданский долг избиратели покорно стояли у буфета в небольшой очереди за бутербродами с копченой колбасой. Некоторое чувство унижения преследовало меня весь остаток дня, и на следующее утро в лаборатории я спросил у гордого доцента Пешкина, что делает в таких случаях он. Как и следовало ожидать, на выборы Михаил Юрьевич не ходил никогда. За несколько дней до всенародного праздника он брал на избирательном участке справку, снабженную лиловым штампом и дававшую ему право голосовать в том городе, куда он как бы отправлялся в командировку в самый день выборов. Открепительный талон, смеялся Михаил Юрьевич, и никаких неприятностей с тайной полицией, которая, как уверяли, брала на заметку всех граждан, уклонявшихся от исполнения своей почетной обязанности.

Но я забегаю вперед: на первом курсе мне не полагалось не только избирательных прав, но даже и попортивших мне впоследствии немало крови уроков военного дела. Вместо них раз в неделю мы спускались в подвал естественного департамента на занятия по гражданской обороне, которые ради прибавки к военной пенсии вел отставной полковник с помятыми щеками и тоскующими глазами искалеченного спортсмена. Девушки хихикали, перебинтовывая учебные раны, юноши в противогазах дрались, размахивая резиновыми хоботами, а я созерцал эти игры в печали, впервые увидев, как легко, в сущности, привести человеческое стадо, пускай и состоящее из лучших его представителей, к единому знаменателю: ибо даже военная форма менее искажает Божий облик, чем маска из грубой резины с очками-консервами, остроумно снабженными изнутри целлулоидными прокладками во избежание запотевания стекол. Впрочем, юноши из нашей группы считали долгом чести воровать эти желтоватые кусочки пластика, чтобы затем сжигать их на ступеньках памятника Ломоносову, и если удавалось вовремя притушить огонь, то вся прокладка, истлевая, исходила клубами черного, исключительно вонючего дыма. Я тоже участвовал в этих забавах: не забывайте, что мне было всего семнадцать, что я с восторгом оставил свое униженное детство и жаждал стать таким же образцовым студентом, веселым, мыслящим и просвещенным, как и мои сокурсники. Кое-с-кем мы сблизились; к зиме я стал частым гостем в общежитии близ венгерского фирменного магазина "Балатон", и нередко оставался там ночевать на раскладушке, счастливый своим приобщением к почти той самой жизни, про которую когда-то распевали "gaudeamus igitur" давно умершие дрезденские и кенигсбергские студиозусы в черных мантиях, со шрамами от ударов шпаги на юных лицах. В "Балатоне" бывал венгерский вермут в высоких толстых бутылках, завозили и благословенное токайское, которое мы любили не только за божественный вкус, но и за крепость, достигавшую восемнадцати градусов. Иногда, правда, в магазине выбрасывали перчатки, сумочки, или солнечные очки, и особые наряды милиции с мегафонами приводили в порядок мрачную и волнующуюся очередь, блокировавшую все двери. Тогда приходилось жертвовать своей привилегией и отправляться через дорогу в заурядный винный отдел гастронома, где, впрочем, почти всегда был в продаже недорогой портвейн, водка, порою - знаменитое молдавское "Алб де масэ семидулче" с летящим аистом на линялой, а то и наполовину ободранной этикетке, один рубль семь копеек за поллитровую бутылку, и градусов в нем было вполне, вполне достаточно для наших неокрепших организмов. Помню эти вечера, затягивавшиеся далеко за полночь: прокуренная комната, бычки от сигарет, плавающая в остатках соуса консервированных бычков в томате (источник бесконечных каламбуров), макароны, вареная колбаса, кое-как нарезанная кухонным ножом с пластиковой ручкой под зеленый мрамор, скомканное серое белье на панцырных сетках железных кроватей, мои шумные первокурсники, которые точно так же пытались казаться старше и умнее, как и я. Но у них было к этому, пожалуй, больше оснований - я еще не знал, что значит уехать из родного города, жить отдельно от родителей, стрелять рубль или полтора у соседей по комнате, чтобы за два дня перед стипендией купить колбасы и хлеба, словом, самоутверждаться со всем пылом семнадцатилетнего юноши. Свобода, свобода от родительской опеки, чувство победы над нудной и предсказуемой жизнью где-нибудь в Калинине или в Саратове - вот чем дышали мои друзья из общежития, вот что сквозило едва ли не в каждом их слове и движении. Многие из них в тот первый год в университете переживали едва ли не такой же приступ небывалого счастья, как и я сам. Столица лежала перед ними на ладони; распределение, когда все выпускники делились на чистых и нечистых, читай, имевших и не имевших вид на жительство в Москве, было еще непредставимо далеко, как и поспешно заключаемые на пятом курсе фиктивные и нефиктивные браки с москвичками, чтобы любой ценою остаться в столице.