Ольга Римша - Тихая вода

— Да, понимаю.

— Остается другое: пьяная драка, перебранка, выстрел, труп. Но персонал кафе это отрицает. Тогда, быть может, он пришел сюда прямиком оттуда, где произошел инцидент, обиженный догнал его и в состоянии аффекта вышиб бедняги мозги. А эти бармены его просто не заметили.

— Да, такое вполне возможно, — похвалил я Минаева за удобную мне версию.

— Это возможно, — задумчиво повторил тот, и потянулся. — Только мне в это не верится.

— Почему?

— Убийца стрелял из соседней кабинки сквозь стенку, и притом попал точно в висок. Неужели, если б это был, к примеру, разъяренный ревнивец, он не вышиб бы дверь, не окунул бы беднягу пару раз головой в унитаз? Он вышиб дверь, но уже после того, как грохнул его.

— Хотел убедиться, что тот мертв…

— Да, без сомнения, — Минаев смял окурок в пепельнице. — Есть сигареты? Мои закончились.

— Конечно, вот, возьмите, — я протянул ему пачку, и через пару мгновений он снова запыхтел. Зачем же он так усердно думает, ведь если так пойдет дальше, чего доброго, он может додуматься до идиотской страшной истины.

Он сидел боком к окну, и свет падал на одну его небритую щеку, а вторая скрывалась в тени, и оттого лицо казалось немного перекошенным. К тому же, то и дело отправляя в рот скрюченную дерзкими пальцами сигарку, он скашивал рот в сторону, при этом глаза опуская в пол. Ну и скользкий же тип — единственное, что приходило на ум. Минаев не был красавцем, и потому смею подумать, что твердость характера и хитрость ума были основным его оружием в отношениях с женщинами, да и с мужчинами, к коим относился я. Говорил он внятно, правильно, а значит был образован. Но вот старомодная прическа, противно зачесанная и прилизанная длинная челка, выдавала в нем человека поверженного раз и навсегда привычками, возможно, выращенными в нем еще старым дедушкой. Нет, если он не в силах избавиться от того, что явно портит его внешний вид, и думать нечего, он не в ладах и с внутренним.

— Сказать конкретно, кто он и чем занимается, я пока не могу, — сказал он. — Еще неизвестно. Он жил или работал где-то поблизости, потому что часто бывал в кафе, но со вчерашнего утра мы еще не установили ничего точного.

— А когда это будет известно?

— Надеюсь, сегодня, — он встал и подошел к окну. — Можешь оставить номер. Когда будет известно, я могу позвонить.

— Хорошо, — согласился я и начертил на бумажке свой номер. — Вот.

— Только ничего не обещаю, — сказал он как-то неохотно и взял бумажку.

— До свидания, — он ничего не ответил, а только кивнул. Я вышел из кабинета и уже хотел направиться к выходу, как заметил в конце коридора юношу, который спешил мне навстречу. Я остановился и принялся разглядывать висевшие на стенах стенды с информацией. Юноша проскочил мимо меня и юркнул в кабинет к Минаеву. Тогда я решил подождать еще чуть-чуть, ведь это мог быть тот, кто мне нужен, кто принес следователю сведения об убитом. И я оказался прав. Через минуту Минаев выскочил из кабинета, но, увидев меня, остановился.

— Еще не ушел?

— Нет, — ответил я, а под коленками задрожали жилы. С чего это он так на меня выпучился?

— Зайди в кабинет, поговорим.

— Хорошо.

Быстро зайдя в кабинет, Минаев бухнулся в старое кресло, нервно постучал пальцами по столу и, наконец, обратил на меня жутко недовольный взгляд. Признаюсь, мне бы в пору было сбежать, вот так, ничего не объясняя и не спрашивая. Но я остался. Наверное, лишь потому, что ноги меня не слушались.

— Как это понимать? — Минаев округлил глаза.

— О чем вы? — чуть ли не заикаясь, парировал я.

— Не перестаю удивляться наглости вашего брата! Вам бы побольше крови, соплей и несправедливости, да неплохо бы еще повесить все это на нерадивых ментов! А чтобы помочь следствию — об этом и речи быть не может! Между прочим, ты сам не хотел бы приобщиться к уголовной ответственности? Так сказать, примкнуть к прохлаждающимся на нарах?

— Что? — еле выдавил я.

— Ты за дурака меня держишь? Ты расспрашивал меня с видом невинной овечки об этом… человеке, а сам прекрасно знал, кто он. Хотел посмотреть, как мы справимся со своей работой? Так вот из-за таких… как ты, у нас в стране толпы маньяков по улицам ходят!

Я всегда жил по своим правилам. Даже если они тупы, всегда приятно вжиться в эту тупость, зная, что она твоя и ничья больше. Зная, что только в ней я буду настолько туп, насколько позволят границы моей собственной тупости, за которые я никогда не выйду. Притом я всегда знал, что тупость эта существует, но не переставал жить по ее правилам. Я жил по ним, кажется, всю жизнь, с самого рождения.

На лбу, прямо посередине у самых волос я ношу нелепое воспоминание о прожитом детстве. Не помню как, где и когда, но отчетливо вижу, как будто это случилось только вчера, как давным-давно покрашенные в темно-красный цвет, но облезлые уже качели летят мне прямо в лицо. Через мгновение хлынула алая кровь. И вот я у доброго дяденьки-доктора, и он напряженно улыбаясь, зашивает мою рану, а дедушка крепко держит меня за руки. Шрам был в центре лба, я это помню, а сегодня он намного выше. Прошло немало лет, и он проклятый все полз и полз под волосы, чтоб скрыться навсегда от посторонних глаз. Но голова моя не в силах расти бесконечно, и потому шрам остановился в миллиметрах от желаемой цели. Теперь никто не скажет, что у меня не было детства. Оно и сейчас мозолит мне глаза.

А еще зеленые стоптанные тапочки детского размера в виде морды какого-то короткоухого пьяного зайца. Помню, что надевать их не любил, потому что моя собака, которая подохла через год после покупки этих злосчастных тапок, набрасывалась на них в тот же миг. Поминутно отбрасывать ее, разъяренную и развеселившуюся, мне быстро надоедало, и я ставил тапки обратно на полку в прихожей. Стоптать их все же я успел, когда собака оставила их в покое, впрочем, как и все вокруг, отправившись в свой собачий рай.

В школе у меня всегда была небольшая компания друзей, с кем на переменах или во время скучных уроков было весело подурачиться. С годами они менялись, кто-то примыкал к нам, кто-то отваливался. С кем-то я был равен, кому-то позволял советовать, а кому-то советовал сам. Мы всегда сидели вместе, на одном ряду, и если смех не получалось сдержать, выгоняли нас партией, и уж тогда по пустым коридорам школы проносился чуть сдавленный веселый шум, пока врачиха со смешной прической не выскакивала из кабинета и не затыкала нам рты. Теперь, вспоминая имена друзей, их перекошенные смехом рожи, перемазанные зеленкой коленки или вываленные в пыли рюкзаки, я все реже понимаю их и себя. Его больше нет, того, кто учил биологию и физику и, списывая, косил глазом, так что было больно. Нет того, кто в дружеской перепалке оторвал девчонке рукав, а та в ответ изорвала в клочья его толстую тетрадь по литературе. Нет того, кому стыдно было прогулять, а если такое случалось, тот прятался от учителей, внезапно появляющихся на пути. И когда я думаю об этом, сердце наяву начинает болеть, но не оттого, что хочется вернуться. Просто я не понимаю теперь его, того, кого нет.