Макар Троичанин - Шесть дней, которые потрясли мой мир. Повесть

- Про что? – уточняю, стараясь снисходительно помочь им вовлечь меня в критическое обсуждение потрясшего их шедевра, спокойно заброшенного мною в памятную кладовку.

- Про фронтовое братство трёх друзей, - первым выскакивает с напоминаниями приятель, как будто я не только читать, но и считать не умею. Торопится, как петух, блеснуть интеллектуальным оперением и меня клюнуть свысока, - с их изломанной первой мировой войной судьбой, про гнусь послевоенного времени и неумение устроиться в нём, найти своё счастье.

Она молчит, наверное, согласна. Мне это не нравится. Ощущаю гадючье чувство ревности, которое всё плотнее затуманивает мозги.

- А - а… - ёрничаю, будто вспомнив. На самом-то деле я хорошо знаю эту вещь писателя с необычным, а потому и запомнившимся женско-мужским именем, - мне не понравилось.

Она фыркнула, недовольная неординарным отзывом об опусе прославленного романиста. А я строго посмотрел на неё и объяснил свою непререкаемую позицию.

- Тоскливо и не соответствует правде.

- Ты-то откуда знаешь? – уколол уязвлённый и тупомыслящий книголюб.

- Читайте, - просвещаю лекторским тоном, - наших советских классиков, таких как Первенцев, Бабаевский, Казакевич, Бек, отчасти Симонов и других, читайте вдумчиво и вы поймёте, что война – это не грязное дело, как представляет себе буржуазный оракул Эрих Мария, а подвиг народный и индивидуальный, это не ломка судеб и характера, а закаливание, огранка его булатом. Всё, что есть чистое в человеке, проявляется в борьбе, апофеозом которой является война. Конечно, бывают и трусы, и предатели, и паникёры, и сомневающиеся, но их – единицы. Война – это Матросов, Космодемьянская, Покрышкин и 28 панфиловцев, а не хилые друзья Ремарка. – Чувствую, что меня понесло, а остановиться не могу. – Кто после войны восстанавливал страну, не сделав передышки? Закалённые войной солдаты. Такие, как Лопаткин из «Не хлебом единым» Дудинцева, который отказался от работы, хлебных карточек, жилья и ютился и кормился сначала в семье рабочего с пятью маленькими детьми и больной женой, а потом у полусумасшедшего безработного, бывшего профессора, отдавая всего себя изобретению, которое, он верил, должно было облегчить нашу жизнь, и жалобам на затирание чиновниками от госаппарата и науки. Или как Лобанов из «Искателей» Гранина, отказавшийся ради смычки науки и производства и осуществления своего проекта на практике от блестящей научной карьеры и любимой женщины, которая, отдавая себя, ничего не требовала взамен, кроме любви…

- Ты бы на таких условиях не отказался, - прервала она мой нарастающий пафос. Я и замолчал, прикусив язык, потому что права. Хорошо, приятель выручил, встряв в наш скрытый диалог.

- Не слушай ты его, - говорит, - он что-то завёлся на погоду. Лучше скажи, что ещё читала у Ремарка?

- «Время жить и время умирать», «Возвращение», «На Западном фронте без перемен», - перечисляет без запинки, видно, в памяти её не захламлённая кладовка, а аккуратные стеллажи.

- Есть, запомнил, - радуется приятель, лихорадочно придумывая, где добыть недостающие эрих-мариины фолианты. На него, твёрдошкурого, моя справедливая отповедь абсолютно не подействовала, и он продолжает допекать нас своими литературными откровениями.

- Всё же мне больше нравится Хемингуэй.

- Разве можно сравнивать «Прощай, оружие» с Ремарком? – осаживает она его захолустный апломб, недовольная, конечно, тем, что он не дал мне, слава богу, высказаться по интересующей её теме. – Пустая вещь: бравада, пьянь, постельная любовь, удобная Кэтрин, - злится, чувствую. – Сочинено эгоистом. Если что и было, то явно не так, как ему хотелось, вот он и переиначил на свой грубый мужской лад и вкус.

Съев неожиданную горькую пилюлю, приятель мой, без вины виноватый, стал оправдываться, что любит-то у своего идола не всё, а в основном, рассказы про африканские сафари и повести о корриде и рыбалке, то есть, как ни крути, а – всё, за малым исключением. Не смог даже в угоду ей поступиться своими литературными привязанностями. А у меня на сердце потеплело. Тут ещё она ко мне, как к третейскому судье, обращается:

- А тебе как Хем?

Мой ответ уже заготовлен.

- Не нравится, - не балую их оригинальностью суждений. – Не люблю жестокости. Не люблю, когда мучают животных и когда на каждой странице по пять раз наливают и высасывают без закуся – от одной мысли мутит, прочитанное забываю. Принять могу с оговорками «Старик и море» да ещё сугубо личные и спорные испанские дневники.

Даже сам не ожидал, что у меня сложилось такое авторитетное, гладкое и непредвзятое мнение об известном американском писателе. Приятель аж заквохтал, скривив обиженную рожу.

- Как же? Ты же всё хвалил! И «Острова в океане», и «Праздник, который всегда с тобой», и даже «Прощай, оружие». Тебе ж больше меня понравились корриды и охоты на макрелей и акул. Чё ты теперь? - зачёкал переначитанный до макушки задрипанный почитатель не нашей словесности, не уразумевший, несмотря на бесчисленные проглоченные ситуации, что в треугольнике нет правды и не бывает равных сторон: одна всегда удлиняется за счёт третьего лишнего, а вторая укорачивается до точки, и треугольник превращается в отрезок, соединяющий двух. Вот я и укорачивал, как мог, их сторону, а он, недотёпа, всё никак не поймёт, что ему давно пора смываться.

Она-то понимает мою непримиримую политику и тайные желания, но тянет время, раззадоривает, проверяя меня на крепость. Но и ей, в конце концов, надоело наше бодание, поднялась живо и говорит:

- Всё, мальчики. Вы как хотите, а я принимаюсь за большую стирку.

Приятель мой сразу же, забыв о литературном триспуте, слинял, заторопившись, восвояси.

- Семья ждёт, заждались.

Я-то знал, что у него семья – речка да фабрика. Сам бы мотанул по неотложным производственным делам или на политзанятие по неравноправному положению западной женщины в ихнем загнивающем мире, но… что-то не хочется. Сам себе удивляюсь.

Остались мы, наконец, вдвоём, рвусь к ней на близкую дистанцию, а она осаживает:

- Тебе топить печь, таскать, греть и оттаскивать воду, потом поможешь выжать и развесить. Кстати, тащи заодно и свои грязные манатки.

Подчинился я, уповая на позднюю часть дня и вечер, да, как оказалось, зазря, напрасно ишачил. Как карлы и кули упирались мы в пене и поте, облитые с ног до тех самых мест холодной и горячей водой, но кончили только тюлька в тюльку к приходу соседей.

Не помогли темпу ни весёлый Моцарт, ни раздумчивый Чайковский, ни подгоняющий ритм Баха. Одно мирило меня, падающего с ног от лёгкой домашней женской работы, с потерей времени, это то, что в процессе стирания белья мы с помощью всё той же литературы стирали одновременно и духовную границу между собой, всё больше и больше убеждаясь, что наша внезапная телесная близость согласна с душевной. Оказалось, что оба очень любим кроме, конечно, Ремарка и Хемингуэя, ещё и исторические повествования Фейхтвангера и даже антифашистскую трилогию о судьбе еврейского клана Опперманов, боготворим индивидуалистскую английскую героику Олдриджа и, особенно, его небольшие и ёмкие повести «Морской орёл» и «Охотник», принимаем и любим показные удаль, отвагу и честь золотоискателей Джека Лондона, серьёзно относимся к Достоевскому, которого нельзя до конца понять, сколько бы ни читал, млеем от природной россыпи в миниатюрах Паустовского и готовы бесконечно слушать Окуджаву. Обидно только, что я глух к рифме, а она обожает стихи Цветаевой, Ахматова, Пастернака, Вознесенского, Рождественского, ещё кого-то и многие знает наизусть.