Марина Юденич - Сент-Женевьев-де-Буа

— Обознались, барышня, — спокойно и даже насмешливо отозвался красный командир, словно и не удивившись тому, что его приняли за кого-то другого и назвали мерзавцем Однако первые же звуки его голоса словно сорвали несчастную Ирэн с места. Как была, в одной сорочке, стремительно, большой белой птицей, метнулась она по комнате и бросилась на маленького красного командира, застывшего на пороге. Обнаженные руки ее, тонкие и гибкие, как ветви какого-то жуткого растения, наделенного возможностью передвигаться, взметнулись и едва не сомкнули тонкие свои полукружья на плечах красного командира, то ли вознамерясь крепко обнять его за шею, то ли сомкнуть на этой шее смертельную живую петлю и здесь же, на месте, незамедлительно лишить его жизни. Но пришелец, похоже, к такому повороту событий был готов.

Быть может, в своем тяжком ратном труде часто встречался он с людьми, ставившими первейшей своей целью лишение его жизни, возможно же, такого именно исхода ждал он от этой встречи Но как бы там ни было, стремительное движение хрупкого женского тела, едва прикрытого тонкой ночной сорочкой было остановлено самым решительным и радикальным образом — раздался сухой, оглушительный в стенах маленькой комнаты, выстрел и летящая Ирэн словно ударилась с размаху о невидимую преграду — вознесенные руки ее первыми ощутили заслон, потом на него налетело легкое тело, и тут же не совладав с препятствием, начало медленно оседать вниз. Мягко подогнулись ноги, плавно набок завалились плечи, увлекая за собою гибкое туловище и только руки какое-то время продолжали тянуться вверх, словно надеясь, что спасительная опора будет ниспослана откуда-то свыше. Но там, наверху, маленькую баронессу фон Паллен, кажется, замечать более не желали.

Здесь же, на земле, маленький и щуплый красный командир, медленно убирая в кобуру тяжелый маузер, сухо подытожил:

— Значит, заговор. Здесь и сокрыт очаг восстания, факт У барышни нервишки сдали, не выдержала С остальными, думаю, придется повозиться Однако — не привыкать.

Молчание соратников его следовало понимать как выражение их полного согласия с ним, вкупе с готовностью действовать дальше.

Дмитрий Поляков вернулся в Париж вечерним поездом. Водитель машины, присланной из отеля, встречал его на перроне с табличкой, на которой с двумя ошибками, от руки фломастером было написано его имя. Очевидно водителя табличкой в отеле не снабдили или он ее попросту забыл и исправил свою ошибку наспех, нацарапав трудное русское имя постояльца на клочке бумаги В общем это была совершенно безобидная накладка, а в сущности, и не накладка вовсе. В другое время Поляков не обратил бы внимание на то как и на чем написано его имя — главное, что его встречают точно в указанное время В любое другое — но не теперь. Потому что теперь, что бы не происходило с Поляковым, он немедленно относил это на счет изменившегося к нему отношения Это была чушь, полный бред, но он ни чего не мог поделать с поселившейся в нем и крепнувшей час от часу уверенностью в том, что все вокруг знают о пережитом им в «Рояле» позоре и тайно потешаются над ним, а явно позволяют себе наносить всякие мелкие уколы его самолюбию, демонстрируя тем самым свою осведомленность о случившимся, и свое к нему отношение. Разумеется, ничего кроме презрения это отношение в себе заключать не могло. Промашку водителя он, конечно же, тоже отнес на этот счет, и в машину садился в состоянии крайнего раздражения и злости Самое ужасное заключалось в том, что он понимал насколько смешон и в том безумном шоу, которое утроил в «Рояле», и в этих своих трусливых и жалких подозрениях, и даже в своей злости на, уж точно, ни во что не посвященного водителя Понимал — но ничего не мог с собой поделать В таком состоянии он и прибыл на площадь Конкорд к парадному входу отеля «Де Крийон», хотя сейчас уж точно предпочел бы воспользоваться черным К счастью, в рецепции отеля в этот час скопилось много народа — заселялась большая группа безалаберных нахальных и крикливых как всегда американцев и равная им по числу, но совершенно противоположная по стилю поведения компания японцев, молчаливых, малоподвижных, но чрезвычайно дотошных и скрупулезно разбирающих каждую букву в анкетах Вместе же, все они создали в мраморном холле отеля непривычное столпотворение, что позволило Полякову процедуру своего возвращения в родные пенаты «Де Крийона» свести до минимума Он сам донес до номера спортивную сумку, с которой ездил в Довлиь, не желая оставаться один на одни со служащим отеля, который намеревался это сделать, чем наверное слегка обидел его, лишив приличных чаевых Но сейчас ему было не до эмоций служащих — свои были слишком сильны и болезненны Оставшись наконец один, Поляков первым делом отправился в ванную.

Проведя изрядное время в горячей душистой пене и опустошив две маленькие бутылочки виски « RED LEBEL», извлеченные из мини-бара, не добавляя льда и не разбавляя янтарный напиток содовой, он решил для себя, что точку в этой постыдной и сверхъестественной, если взглянуть на нее с позиций милой его сердцу формальной логики, истории, можно поставить единственным способом — а именно: на некоторое, возможно очень продолжительное время прекратить поездки во Францию Простое и возможно не самое оригинальное решение это оказалось вдруг настолько целительным для его явно заболевающего сознания, что принятие его довольно быстро вернуло мысли в привычную наезженную колею — он стал размышлять о том, на кого из коллег и подчиненных придется преложить в ближайшее время контакты с французскими партнерами по бизнесу, а что, напротив придется взять на себя — и эти нехитрые сугубо прагматические размышления заняли его сознание полностью — более он не думал ни о чем.

Таковым был Дмитрий Поляков на протяжении все сорока без малого лет своей жизни и таковым становился он опять после полутора суток пребывания в состоянии если не безумия, то очень и очень к нему близком. Двойная порция виски и горячая ванна подействовали на него, как и обычно — ему захотелось спать, и боясь, растерять это дивное состояние сонного покоя — он стремительно выскочил из ванны и едва-едва промокнув влажное тело большим махровым полотенцем, с наслаждением нырнул в прохладную аккуратно застеленную постель. Сон уже смежал его веки и почему-то он был уверен, что это будет глубокий спокойный сон — без кошмаров и вообще без сновидений Он не мог с точностью сказать конечно, откуда взялась вдруг в нем эта спокойная уверенность — ответ знало только его подсознание — и он был прост — оно намеревалось спасать его травмированное сознание и раненную душу, а для этого все прошлое должно было кануть в нем как в черном бездонном колодце, безоглядно и безвозвратно. В этом было единственное его спасение. Но кого-то, противостоять кому оно не могло и не смело, такой исход явно не устраивал.