Дина Калиновская - О суббота!

Было тягостно оттого, что девочка ничего обнадеживающего так и не сказала.

И вот, пока Ревекка домывала вчерашнюю посуду, Саул Исаакович вышел из дома и не хлопнул дверью, как любил, а осторожно притиснул ее, так, что язычок автоматического замка тихо и мелодично прищелкнулся.

«Куда я собрался, смех один!..» — улыбался он себе под нос, ступая по сизо-голубым плитам двора.

Он посидел на чугунной тумбе возле ворот, чтобы подумать и утвердиться в намерении.

«Ведь ходят туда такие же, как я?! Они глупее меня? Какие основания считать их глупее себя? А что имел в виду Гриша, когда из-за моря, преодолев тяжесть путешествия, доставил — позаботился и доставил — молитвенное покрывало? Может быть, он имел в виду, что я выжил из ума? С какой стати он бы стал так думать? Скорее всего, он имел в виду, что мы уже старики и нам к лицу вспомнить о Боге. Еще какие старики!..»

И Саул Исаакович встал с тумбы.

Подпрыгивающий троллейбус слегка укачал его на мягком сиденье. Саул Исаакович подремал бы немножко, но следовало составить в уме план молитвы по всем необходимым параграфам.

— Боже! — начал он бормотать негромко, смущая соседа в спецовке. — Итак, мне надо, чтобы счастливо долетел до дома Гриша. Это во-первых. Второе. Мне надо, чтобы Моня не обезумел от горя. И третье, Боже! Дай ей решимости, девочке, дай ей счастливого легкомыслия, пусть она обманется в мнимой легкости и станет на путь труда рождения и воспитания моего правнука. Пусть не взбредет ей что-то сделать над собой! Пусть родится страстно желаемое мною дитя!..

Все же Саул Исаакович задремал. Он прислонил голову к прохладному стеклу, а когда вскинулся, не сразу вспомнил, куда едет. А вспомнил, и цель его поездки опять показалась ему в каком-то смысле несуразной. Однако же, выйдя из троллейбуса и приблизившись к переулку, где, знал он, была синагога, обнаружил в себе неожиданное волнение. Он конфузливо заглядывал во все дворы переулка. Но ничего похожего на место, где люди могли бы сообщаться с Богом, не нашел. Возле кирпичной стены завода спросил у почтальонши, спросил, как бы подсмеиваясь над самим собой, как бы говоря: «Что я ищу — смех один!» Почтальонша махнула рукой на зеленые ворота. Она указала на ворота, куда Саул Исаакович и не подумал бы заглянуть. Он проходил мимо, но прямо в железной калитке шумно ссорились две женщины. Из калитки, как из репродуктора, на переулок низвергалось дворовое недоразумение. Саул Исаакович подошел, остановился рядом, стал ждать, чтобы его заметили и дали пройти.

Это был рядовой одесский скандал на всю улицу, на всю Пересыпь и на весь мир. Он цвел в той фазе, когда первопричины и подоплека уже облетели, как лепестки, и забыты, а голые тычинки и пестики, утратившие пыльцу смысла, упрямо топорщились однообразными оскорбительными выкриками.

— Что вы стоите? Вам надо идти? Идите! Кто вам не дает?! Ему тесно! — наконец обратили внимание на Саула Исааковича дамы.

В пристройке жили и ссорились, а синагога стояла в глубине двора. Она с первого взгляда понравилась ему, как только он открыл высокие двери.

Сразу же за богато сделанной дверью привалился боком дубовый дореволюционный шифоньер, вероятное хранилище швабры, тряпок, веников и ведер. За ним в углу висела эмалированная раковина, в ней лежал кусок грубого мыла. Против двери поднимались обломанные перила железной лестницы, под лестницей, очевидно, хранимые с целью починки, горой громоздились стулья. Дверь в следующее помещение тоже была высокая и резная, торжественная, но как бы ночевавшая под многими дождями. Вся откровенная бедность места была приятна Саулу Исааковичу, как приятна всякая откровенность.

Никого не было. Гулкие шаги Саула Исааковича смешались с чириканьем воробьев, расшалившихся на люстре. Здесь не слышно стало криков во дворе, шума улицы. Здесь все кончалось — кончалась улица с газетным киоском и пивным, город с заводами, театрами, трамваями, кончалось само время.

— Вы проспали вашу молитву, мужчина, меньше надо спать!

Он обернулся. Одна из женщин у калитки, уборщица, опираясь на швабру, как богиня на копье, собиралась убирать и ждала с мрачным нетерпением, когда он удалится.

— Здесь нужен ремонт, — ответил ей Саул Исаакович, чтобы не показаться совсем случайным человеком.

Она вдруг с грохотом швырнула на пол швабру и, двигая локтями, хлопая мужскими ботинками, выбежала вон. Она еще клокотала, что-то недовысказала. Саул Исаакович не успел очнуться, он еще брел с возвышенной целью по раскаленной пустыне, но перед ним уже обнажились облезлые стулья, протекший потолок и занавешенная пыльным ситцем галерея.

«Нужен ремонт. Давно пора вымыть окна, — думал он, — застеклить фрамуги, покрыть темным лаком двери, это ясно. Пора перебросить с галереи на галерею доски, поставить обрызганные известкой козлы, пусть бы пили с булками молоко из бутылок толстые неторопливые малярши…»

Саул Исаакович увлекся. Несочиненная вторая песня рвалась наружу в любом виде. Творчество обуяло его, и он мысленно стал собирать плотников и стекольщиков, штукатуров и художников, чтобы и роспись на центральной стене была сделана с лучшим вкусом, чем нынешняя, выцветшая. Он даже вдохновенно зачмокал, представив, как тут можно все устроить. Получалось неплохо, не хуже филармонии. Он даже поискал глазами какую-нибудь нишу, способную вместить бюст деятельного человека.

— До свидания, — сказал он женщинам у калитки.

«Ах, Боже мой, Боже мой!..» — развздыхался Саул Исаакович, удаляясь.

Синагога его уже не занимала, но очень трогала оставшаяся в памяти скудная трава, окаймлявшая все здание, — бедный венок между серой скалой синагоги и серым асфальтом двора.

«Ах, Боже мой, Боже мой!.. — вздыхал он, погружаясь в старый и дребезжащий троллейбус, усаживаясь на продавленный диван и сокрушаясь о том, что недолго этой развалине осталось сновать по привычному маршруту ее жизни. — Ах, Боже мой!»