Дина Калиновская - О суббота!

Специально в филармонию Саул Исаакович не пошел бы, никаких дел там у него не могло быть.

А тянуло. О, какая лестница под сенью портала! Какая лестница!

Вероятно, знатоки смеялись бы, понимал он. Вероятно, осознавал он, для них этот дворец хуже оперного театра. Саула же Исааковича не интересовало ничье тонкое мнение.

Здесь не видно было зеленой таблички — указующий перст «Вход рядом», но на гранитные ступени под синий купол с золотыми знаками зодиака, под фонари-глобусы на витых столбах не ступала ничья досужая нога и без таблички. Здесь было холодновато, чисто, чуть-чуть пахло склепом. Это был покинутый храм, и хотелось узнать, что здесь бывает ночью, как. Архитектор Бернардацци из высокой ниши смотрел прямо перед собой со стариковским презрительным выражением.

Саул Исаакович приходил сюда, поднимался на несколько ступеней и погружался в удивительную тишину, волшебным образом хранимую распахнутой на шумный перекресток раковиной.

Побыть здесь — не значило чего-то ждать. Побыть здесь значило — побыть с самим собой. Случалось, какой-нибудь прохожий, чаще всего такой же старик по распространенной в городе манере свойски заговаривать на улице останавливался с законным любопытством:

— А оперный театр вы видели?

Саул Исаакович немедленно спускался вниз, ничего не отвечал, а уходил.

Подойдя к филармонии, он первым делом огляделся, нет ли поблизости общительного бездельника. Его не было. Саул Исаакович поднялся на несколько ступеней.

— Гриша! — крикнул он. Эхо здесь было отличное:

— Гриша!.. а!.. а!.. а!.. — И Саул Исаакович сел на ступеньку, расположился отдохнуть и подумать.

— А оперный театр вы смотрели?

Внизу, опираясь на палочку, улыбался ласково, как больному, кроткий старичок.

В великом волнении обдумывал старый Соломон Штейман, как с наибольшим достоинством встретить блудного брата.

В юности они все трое — и сам Моня, и Зюня, и Гриша — были на одно лицо, и никому не надо было долго объяснять, что это сыновья одного отца. Зюня до сих пор был похож на старшего брата. Шаркал также, облысел точно так же. Точно так же, как у Мони, у Зюни сначала потолстели, потом обвисли щеки, и стали братья похожи на двух старых бульдогов.

«Через месяц, если даст Бог и ничего не случится, — думал Соломон Щтейман, — здесь в этой комнате за круглым столом соберутся три старых бульдога и самому старшему надо будет сказать нечто самому младшему. Но — что? Что он, Моня, думал Моня, поняв раз и навсегда, какой из него воспитатель, собственного ребенка целиком доверил жене, и девочка выросла послушной, никуда от родителей не убегала, пока не вышла замуж? Что он, Моня, тридцать шесть лет проработал начальником снабжения крупного завода, и при нем завод не знал перебоев с материалами, а теперь на его месте сидит дама с высшим образованием, и завод имеет регулярный дефицит труб большого калибра?..»

Пришел Зюня. Моня никогда не был так подтянут, как Зюня. Тот всегда выбрит, непременно в галстуке, в превосходном пиджаке, с портфелем.

— Как поживаете?

Зюня стал выкладывать на стол из портфеля сначала букетик ландышей, затем цыпленка и, наконец, картошку, прошлогоднюю, конечно, но отличную, американку.

— Так что ты скажешь? — Моне не терпелось поговорить о Грише.

Когда Гриша удрал, Зюне было семнадцать лет, и он требовал, чтобы его командировали в Турцию на розыск и поимку младшего брата.

— Ну, Зюня, что ты скажешь по поводу новостей? — повторил старший брат.

— Скажи мне, — ответил Зюня, — в письме, которое лежит на столе, ты о чем пишешь Гуточке?

— Конечно, о новостях!

— И ты спрашиваешь у нее, как она к этим новостям относится?

— С какой стати я должен спрашивать?

— А с какой стати ты награждаешь единственную дочь дядюшкой из Америки? С какой стати ты украшаешь их анкеты — дочери, зятя, внуков — графой «родственники за границей имеются»? Кроме того, ты ведь не знаешь, чем он там занимался пятьдесят с лишним лет? Возможно, он человек с темной биографией. С какой стати?

Соломону Штейману, проработавшему много лет снабженцем на крупном заводе, великому мастеру обходных маневров, дипломатия достаточно надоела. Больше того, он заболевал тупой тоской, если кто-то начинал морочить ему мозги. От тех немногих людей, с которыми он теперь виделся, хотелось только прямых вопросов, только простых ответов.

«При чем тут Гуточка и ее анкета! — тоскливо подумал Моня. — Ведь ясно, что речь идет не о Гуточке, а о занимающем высокое положение Боре!»

И Моне захотелось на улицу, захотелось самому поехать на Привоз, самому выбрать для Клары ландыши, самому приторговать цыпленка, самому принести домой много картофеля.

— Зюня, сколько здесь картошки? Килограмма три?

— Пять!

— Тебя обвесили. Нет, ты не волнуйся, я заплачу за пять! Что ты ее разложил тут? Сложи обратно в портфель и неси на кухню — под раковиной стоит посылочный ящик. И поставь чайник на газ, если хочешь чаю.

— Ну, Моня? — Зюня помрачнел. — Это ведь не шутки!

— Ты насчет чего?

— Насчет Гриши.

— Насчет Гриши? А — что насчет Гриши? Ты что-то говорил насчет Гуточки, так Гуточке я написал.

— Моня, ты идешь на кухню? Принеси воды для ландышей, — попросила Клара.

— Иду, дорогая. Давай, Зюня, твой портфель, я высыплю наконец картошку!

— Я пойду с тобой. Ты шутишь, Моня, — сказал брат в темном коридоре, — а я шутить не имею права. Боря военный, и другой профессии у него нет. Леня уже в девятом классе, ты знаешь, какой он способный мальчик. Кто-нибудь из Штейманов был дипломатом?

— Ты думаешь, уже пора кому-нибудь быть?

— У мальчика мечта с седьмого класса! Он идет в школе на золотую медаль. И все может перевернуться. Я пришел для серьезного разговора, Моня!

— Высыпь наконец картошку, что ты с ней носишься? Вот ящик!

— Подожди, выслушай меня. Я пришел просить тебя оставить все так, как было последние пятьдесят шесть лет. Пятьдесят шесть лет у тебя был один брат и у меня был один брат. Я не спал всю ночь, я думал, что нам делать.

— Ты думай, что тебе делать, — пробормотал Моня, припертый к газовой плите.

— Подожди! Чем Гриша занимался эти пятьдесят шесть лет, ты знаешь? И я не знаю. А если мы спросим его, ты уверен, что он обо всем скажет правду?

«То, что Зюня говорит, вполне вероятно: Гришин приезд может каким-то образом усложнить жизнь детям…» — подумал Моня, но открывшаяся вчера возможность увидеться с Гришей уже слилась со всеми его чувствами, и отказаться от встречи он не мог.

— Ну, Моня?

— Что — ну? Я не знаю, чего ты от меня хочешь!..

— Ты не знаешь! Ты не знал, что делал, когда за какую-то ерунду избил мальчика до полусмерти, ты не знал, что делать, когда он удрал, теперь ты не знаешь, что делать, когда ему взбрело в голову явиться! Но я знаю. Я пошлю телеграмму, Моня.