Дина Калиновская - О суббота!

«Всего пять минут!» — думал он и надеялся на эти пять минут.

Он вошел, взял на столе бумаги и сразу вышел. Но тайна, хоть и была тайной только для видимости, перестала быть тайной вообще.

Миша съехал. Миша сказал:

— То было грехом, а это было бы свинством.

А Маня ничего не знала. Весь тот чудный год она ходила к ним в гости. Еще через год они поженились — Маня и Миша.

Миша любил декламировать стихи Валерия Брюсова «Мой дух не изнемог во мгле противоречий». Но они, и Миша и Ревекка, долго еще терзались, при встречах тяжело не смотрели друг на друга.

По ноздреватой стене крепости поднималась гусеница.

«Зачем? — подумал о ней Саул Исаакович. — Зачем она тащится по каменной пустыне, когда нужные ей листья совершенно в другом направлении? Роскошная! Пушистая! Прямо-таки драгоценность из музея! Несчастная, не знает, что делает! Ей кажется, что она ползет по дереву и скоро достигнет изобилия!»

Саул Исаакович подставил палец под ее движение, похожее на дыхание. Гусеница наползла, цепко облепилась. Но только Саул Исаакович перенес ее на траву, упруго развернулась и бесповоротной волной упрямо полилась к стене.

«Вполне возможно, — каялся Саул Исаакович, — ей от рождения предопределено однажды совершить бессмысленное путешествие. Очень вероятно, что сверху она уже не пешком сойдет, а слетит на шелковых крыльях. Природа!» — восхитился он затейливости и утонченности всякого земного устройства. Вот тут-то от стены крепости отслоился больной из госпиталя в байковом халате незаметного военного цвета. Он оказался узкоглазым стриженным под машинку новобранцем.

Молодые солдаты действовали на сердце Саула Исааковича определенным образом: ему нестерпимо хотелось кормить их булочками с изюмом.

Солдат подошел близко, но заговаривать не торопился.

— Не заболел бы — не увидел бы моря, — помолчав, сообщил он. — В общем, повезло!

— Это — смотря какая болезнь, — возразил Саул Исаакович.

— Плеврит, — пожаловался солдат.

— А врачи разрешают гулять по сырой погоде?

— Окно палаты не смотрит на море, — объяснил солдат.

— А родители? Мама, папа — где проживают?

— Казахи мы.

— А!.. И как же тебя зовут?

— Симбек. Симбек, Симбек, — трижды повторил солдат, привыкший, очевидно, к переспрашиванию.

— Огромная страна! Я был в Казахстане. Верблюды! Лошади! Юрты! Но что такое — ваши женщины! — говорил Саул Исаакович размеренным тоном человека, имеющего вкус к неторопливой восточной беседе. — Я не говорю — молодые, это не надо обсуждать, молодые везде замечательны, правильно? Но — старые! Старые женщины у вас прекрасны.

А гусеница тем временем доползла уже до верхнего ряда каменной кладки — Саул Исаакович не упускал ее из виду. Он вдруг загорелся желанием немедленно отправиться в Казахстан.

«Изумительный край! Юрт, — допускал он, — нет, но люди те же! Приятные люди, особой красоты лица, особой легкости фигуры!»

Он ясно вспомнил четырех старух в черных платьях и мягоньких сапожках. Они сидели возле теплой стены большой юрты и белые платки обвязывали их лбы, и так красиво свисал от виска вдоль щеки длинный угол. Все четыре были сухощавы и сидели на корточках бесподобно гибко, как девочки. Они смотрели мимо эвакуированных, только что прибывших, и разговаривали между собой. Эвакуированные ждали кого-то, и ожидание затянулось. Старухи не понимали языка и ничего не предлагали купить. Но мальчик, годовалый мальчик слез с чемодана и приковылял на кривых ножках к их стройным коленям. Тогда было принесено молоко в мисках, лепешки и масло, а денег старушки брать не захотели. Правда, вначале они удостоверились: обрезан ли мальчик. Оказался — обрезан.

— Киргиз на казаха похож?

— Киргиз?

— Ну, ты своего сразу узнаешь? Не перепутаешь с киргизом или, к примеру, с монголом?

— Я? — Симбек захохотал, даже запрокинул на спину круглую голову. — Как я спутаю?

Киргиз — какой? А монгол — какой? А казах какой!..

Что-то все-таки помнил Саул Исаакович, что-то касающееся войны и военной славы казахов, что полезно было бы знать скуластенькому, но что именно — вспомнить не мог и злился на себя. А надо было бы показать, считал он, что старый человек, живущий далеко от Казахстана, знает о казахском народе нечто такое, о чем молодой человек и понятия, может быть, не имеет.

— Уверяю тебя, — сказал Саул Исаакович, так ничего и не вспомнив, кроме юрты и старух, — сейчас будет кошмарный дождь. Мне кажется, нам пора идти.

И Саул Исаакович сделал шаг и поднялся на высокий порог арочного проема. Симбек немедленно и беспрекословно послушался, трогательно поплелся за ним, подгребая тапочками. Вдруг остановился.

— Что там?

На внешнем рейде недалеко от маяка качался перископ.

— Подводная лодка, ничего особенного, — голосом недовольной няньки заворчал Саул Исаакович. — Идем, уже капает.

Но лодка всплывала. Парень просто застыл.

— Ох, промокнем.

Лодка всплывала медленно. С еле заметной постепенностью плешь вокруг перископа вырастала в длинную покатую спину. «28». На весь порт ослепительно сверкнул ее белоснежный номер.

«Зачем она всплывала, чтобы сразу же с той же медленностью опять погрузиться в только ей доступную пучину?» — озадачился Саул Исаакович.

«Ах, Боже мой, Боже мой! О панфиловцах! О двадцати восьми героях-панфиловцах я доложен был сказать! Что за память! Что за несчастная голова! Там было много казахов, погибших за Москву!» — стучал себя по лбу Саул Исаакович, когда дома стащил насквозь промокший пиджак и включил радио: «Мой дух не изнемог в огне противоречий…» Читали стихи Брюсова.

День Гришиного приезда объявил себя сам. У Мони не было никаких новых сведений или уточнений. Но месяц ожидания убывал, и вот пришел день, пришло утро дня, и Моня без колебаний обозначил — сегодня.

Он налил в тонкие промытые стаканы воды из крана, расставил их по комнате — на столе, на телевизоре, на полке. Повесил у двери необходимые подтяжки.

— Сегодня приезжает Гриша и будет здесь, — возвестил он.

В стаканах сверкали серебряные ободки, играло радио. Клара сидела молчаливо. В два часа пообедали, но посуду Моня мыть не стал — накрыл опрокинутым тазиком. Он сидел у пустого стола и представлял, как все произойдет.

Потускнела вода в стакане, померкли ободки. Включили телевизор и смотрели его допоздна, а когда легли, долго делали друг перед другом вид, что заснули. Не выдержала Клара:

— Как ты думаешь, твой брат придет завтра?

— Спи, откуда я знаю!..

Моня не ошибся, он не мог ошибиться. Гриша прибыл. Но первый день праздника Мария Исааковна решила оставить себе. Получив телеграмму, она заперлась дома, чтобы ни с кем не говорить и не проговориться. Сегодня Гриша принадлежал ей.