Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

- Тот майор, у которого мотоцикл стибрили. Всё ещё ищут. Помощника нашёл.

К голове прилила и гулко запульсировала кровь. Вот шанс попасть на поезд! И надо использовать его, чем чёрт не шутит! Владимир бросил своим отрывисто:

- Я сейчас.

И скорым шагом пошёл наперерез четвёрке. Смершевец увидел его, приостановился, выжидая. Лицо его было злым и жёстким, глаза почти налились кровью, и казалось, раскалились. Он был пьян и сильно. Видно, майор уже внёс задаток за поиски своей бесследно исчезнувшей машины. Не соблюдая субординации и не тратя времени на лишние вступления, Владимир обратился прямо к тому, кто ему был нужен:

- Посади на поезд. Не в службу, а в дружбу, - кстати вдруг вспомнились слова понравившейся когда-то русской присказки.

Смершевец тоже не медлил. Он как будто ждал этой просьбы, лицо его даже прояснилось, ожило. Толпы осаждающих поезд лучше всяких слов разъясняли суть просьбы. Выполнение её обещало приличную встряску, не то, что какие-то муторные поиски мотто-воров с мото-телегой.

- Пошли, - коротко бросил он всем и даже не оглянулся на рыхлого жирного майора-интенданта, завопившего тонким фальцетом о принятых и уже обмытых обязательствах, что он, в конце концов, старший по званию и приказывает вернуться и заняться поисками необходимой ему для важных поездок военной машины, что распустились тут все после войны, и он будет жаловаться, куда и кому следует, и ещё что-то. Но они уже споро уходили к поезду, оставив никому не нужного и никому не страшного военно-продуктового паяца в середине площади с единственным искренне сочувствующим и сочувственно внимающим мыльному громовержцу калекой на тележке, прикатившим от пивного ларька в надежде получить компенсацию и за сочувствие, и за свои потери на войне.

- Говно тыловое. Чем дальше от фронта, тем больше вони, мудак фаршированный! – выругался в сердцах смершевец. – Хорошо, что ты увёл меня от него. И хорошо, - похвалил, - что зла не держишь. Ты мне сразу понравился, силён мужик! А кто мне раз понравился, тому я всё сделаю. Посажу по первому классу, как генерала. Будем квиты. Может, ещё встретимся когда, вспомним за бутыльком.

Около поезда за эти две-три минуты ничего не изменилось. Лейтенант подошёл сбоку к толпе, запиравшей вход в вагон, и громко натужно закричал, стараясь пересилить несвязные отчаянные вопли и мат рвущихся в вагон:

- Отойди от вагона! Всем отойти от вагона! Приказываю освободить проход!

Не тут-то было! Крайние ещё ошарашено оглядывались на него ошалевшими бессмысленными глазами, не понимая, как это и зачем отойти, когда надо в вагон и надо усторожить любую малую щель или слабину между тел, куда можно вклиниться, расшатать и протиснуться дальше, смачно отругиваясь от оттиснутых и матерясь с теми, кто рядом. Никто, конечно, команды не выполнил и, судя по всему, не собирался выполнять. Да и с какой стати? Кто он такой, этот незваный лейтенант? Поняв настроение толпы, тот выхватил из кобуры пистолет и выстрелил два раза в воздух. Мат и крики прекратились, но шевеление и непроизвольное протискивание по инерции вперёд продолжалось, и казалось, что убей их всех, они всё равно в последних конвульсиях будут ползти в вагон. Однако некоторые, более разумные, стали оглядываться на стрелка, пытающегося отодвинуть их от заветной двери, не осознавая всё же, что это всерьёз.

- Ещё раз приказываю всем отойти от вагона! Быстро! Марш!!! Давай, топай отсюда! Кому говорят?! Мать вашу за ногу!

Те, кому говорил, хотя и притихли, но, всё же, не думали никуда топать, вяло отмахиваясь от навязчивого офицера, и по-прежнему захвачены были одной мыслью: пробиться ближе к двери вагона, в дверь, а потом и в вагон. Поняв вязкую неуступчивость толпы, спаянной пространством и целью, смершевец взмахом руки подозвал своих охранников, что-то крикнул им, и они, приблизившись, дали по автоматной очереди над головами, чтобы всё же отвлечь болезненное внимание осаждающих от двери, разрыхлить их сплочённость, снять нервную спайку. И помогло! Теперь все повернули головы к стрелявшим, пытаясь понять, чего от них хотят, и даже начали шевелить сплюснутыми телами, высвобождая затвердевшие мышцы. Заметив это, лейтенант ещё что-то приказал, и его помощники с чёрно-сизыми лицами стали прикладами отталкивать народ, разрушая дверной монолит. Делали они это вначале вяло, неохотно, и мужики и бабы отстраняли от себя приклады, незлобиво выкрикивая что-то обидное охранникам, и продолжали стоять, лишь слегка уступая занятые позиции перед вагоном. Лейтенант ещё что-то крикнул своим архаровцам, и тогда те взялись за свои полицейские функции всерьёз, с силой круша прикладами всех без разбора и выбора, мужик ты или баба, не церемонясь. В толпе заорали не на шутку, заголосили от боли и страха женщины. Разъярённая от неудавшейся посадки и насилия толпа повернулась к нападавшим, не собираясь без боя уходить неизвестно по какой причине и по абсурдному приказу неизвестно откуда взявшегося мелкого военного. Мужики и бабы, защищаясь, полезли в драку с нерусскими вояками, но зря. Из-за вокзала вдоль состава на помощь самовольным экзекуторам, услышав, вероятно, выстрелы, бегом спешили Кравченко и ещё четверо охранников. Приблизившись, все – и те, что с лейтенантом, и те, что с Кравченко, оцепили толпу дугой, выставив вперёд оружие. Толпа замерла. Страшила не драка, а вот это стояние под дулами и неизвестность как при немцах. Нервный встрёп проходил, уступая место страху.

И тогда снова услышался громкий и чеканный голос лейтенанта:

- Последний раз приказываю: всем отойти от вагона! Зачинщики невыполнения будут арестованы. Быстро!

Зачинщиком мог оказаться каждый, а не все вместе, а одному уже страшно всё. Потому, ещё не дослушав приказания напастного НКВД-шника и наконец-то поняв, что их дело «швах», от толпы стали отделяться наиболее сообразительные и убегать к соседним вагонам, спеша, пока не поздно, занять там наиболее выгодное место, и вовлекая тем самым в разбег остальных, так что конец приказа застал в дверях вагона всего нескольких наиболее упорных и вредных. Есть всегда такие настырные в толпе, для которых и жизнь не дорога, лишь бы настоять на своём, про таких говорят в народе: хоть кол на голове теши. У других народов таких нет, только у русских, у восточных славян рождаются фанатики упорства и потом превращаются в народных атаманов, которых сам народ и вешает или сдаёт правительству. Вот и здесь, у вагона, остались двое молодых мужиков в расстёгнутых, порванных, застиранных гимнастёрках и с объёмистыми мешочными сидорами на верёвочных лямках за плечами. Не уходили, намертво вцепившись в стёртые до блеска поручни и намереваясь во что бы то ни стало проскочить в вагон. Обидно же быть в дверях и не попасть! Обидно, стыдно и зло. Одного всё же оттащили и, дав хорошего тумака так, что он заелозил животом по утоптанной земле вслед разбежавшимся, оставили лежать и обдумывать своё неразумное упорство. А второй в это время уже почти успел влезть в вагон и отбивался с порога от цепляющихся за него охранников ногами в разбитых серых кирзачах.