Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

- Простите, - смущённо почему-то извинился он перед по-утреннему свежей Ольгой, как будто и не было у неё такой же бесприютной и бессонной ночи, - кажется, я заснул по-настоящему.

- Вот и хорошо, - оторвала она от книги свои зоревые голубые глаза, - скоро приедем.

Исподтишка они заново оценили друг друга: «слишком молод» - подумала она, «очень самоуверенна и самолюбива» - подумал Владимир. Он поднялся, достал своё единственное походное полотенце, хотел взять зубную щётку, но не решился и пошёл, переступая через ноги и вещи, в туалет, чтобы хоть как-то освежиться, а главное, войти в форму после постыдного спанья и обдумать дальнейшее поведение с названной дорожной мамой Вити. Романтические вечер и ночь, возбуждённые удачной посадкой, кончились, встреч «тет-а-тет» больше не предвидится, хотелось скорее уж приехать и начать дело.

В туалете было грязно, сыро и загажено. С неприязнью подумал: типичные приметы России. Кое-как он обтёрся смоченным полотенцем, добывая еле струящуюся воду из крана стоящего на табурете цинкового бачка с привычно прикрепленной к нему собачьей цепью помятой алюминиевой кружкой, расчесал спутанные волосы, пригладил их влажными ладонями и возвратился в купе, решив быть предельно вежливым и галантным, будто и не было ничего в ночи.

Она снова спутала его карты. Когда Владимир, посвежевший и приглаженный, готовый к приятному общению, уселся против неё, Ольга ровным голосом, будто о давно решённом и не требующим обсуждения, сказала:

- Пока вы будете устраиваться, Виктор побудет у нас, вдвоём с Алёнушкой им будет веселее, и вам свободнее. Места у нас хватит, да и к мальчику я привыкла, он у вас замечательный, спокойный, настоящий мужчина. С ним мы уже договорились, правда, Витя? Ты пойдёшь к нам в гости? На легковушке поедем.

- А папа? – он не хотел снова расставаться с ним.

- Он потом за тобой приедет, а ты у нас пока побудешь, с Алёнушкой поиграешь. Ты, Алёнушка, хочешь?

- Хочу, - с готовностью ответила та.

- Ну, вот, все согласны, так что и вы, папа, соглашайтесь.

От неожиданности Владимир даже не знал, что сказать, даже не поблагодарил, только спросил:

- Удобно ли? А муж?

- Муж будет только рад, - успокоила его Ольга. – Вдвоём дети будут меньше нам мешать.

Владимир тоже об этом подумал с кольнувшим вдруг сожалением. Он не знал, что удобное для них с Витей во всех отношениях решение возникло у Ольги подспудно, в подсознании ещё тогда, когда она ночью остро пожалела о скором расставании с лейтенантом, а окончательно оформилось только что, спонтанно, когда увидела его, сбросившего сон и юношескую беззащитность, молодым, сильным и красивым мужчиной.

- Я и не знаю, как благодарить за всё, - пробормотал он, обалдевший от удобного для него решения. – Сумею ли когда-нибудь?

Она мельком посмотрела на него, упрятала глаза в книжку, вспомнив свитер, ответила:

- О чём разговор? Я даже выигрываю: Алёнушке – дружок, мне – хороший знакомый и больше свободного времени. И вообще, зачем рядиться: вы мне помогли, я – вам, что мы, не люди?

Ольга погладила по жёлтой головке Витю, доверчиво прильнувшего к ней, пока девочка перелистывала книгу, и серьёзно переводившего взгляд с одного на другого, будто тоже не понимавшего, о чём можно толковать в таком простом вопросе. И вообще дискуссию пришлось прекратить: в купе шумно ввалился Марлен со светящимися от удовольствия глазами и широкой ухмылкой, тут же подаренной спутникам.

- Что? Собираемся? – Радостно объявил: - Полчаса – и приедем. Как бы своё не забыть и чужое успеть прихватить. Вы уже наговорились? А мне времени не хватило, ещё можно бы ехать. Пора вешать медали, у кого какие есть. Героям с боевыми ранениями – высадка вне очереди, - юродствовал, освободившись от страхов.

Он встал в проходе, укладываясь и весело отговариваясь от сидящих внизу, которым нетерпеливо наступал на ноги, толкая их коленями и своей негнущейся ногой.

- Собираться, так собираться, - согласилась Ольга. – Дети! Собираемся, скоро приедем.

Все вокруг тоже закопошились, задвигались, мешая друг другу, и весь вагон возбуждённо зашумел, упрятывая всё, что временно понадобилось в дороге, в сидоры и чемоданы, а сквозь глухой шелестяще-бормочущий шум из дальнего конца вагона послышалась жалобная песня под рвущие нестройные взвизги терзаемой неумелыми руками гармошки. Она всё приближалась, и уже отчётливо слышался поющий слабый детский голос и твёрдый стук дерева по полу. Мальчик пел заунывным голосом о судьбе «изранетого» солдата, что «возвернулся» домой, а дома нет, мать убита горем, а отец – фашистской гранатой, сестрёнку угнали в неметчину, и он, сирота-калека, мыкается теперь по свету, не находя «спокою» от судьбы-злодейки. Невпопад песне-речитативу вскрикивала гармошка в больших руках инвалида. Когда они появились в проёме купе, стало видно, что мальчику лет 12-13, одет он в какие-то немыслимые отрёпья, а обут в галоши, подвязанные верёвочками. Он шёл впереди слепого одноногого солдата в грязной гимнастёрке и галифе, с обмоткой и в заношенном стоптанном ботинке на правой ноге. Вместо левой у него была массивная деревянная культяпка, кончавшаяся копытом на резиновой подошве. Отрезанная по бедро нога закреплена была на деревяшке ремнями, поскрипывающими при каждом медленном шаге. На гимнастёрке тускло отсвечивали и глухо брякали несколько медалей, а всю правую сторону груди занимали потерявшие свой первоначальный цвет нашивки за ранения. Мальчик держал в руке старую засаленную фуражку тульей вниз, в которой виднелись густо накиданные бумажные и металлические деньги, а ещё – папиросы и спички. Резко запахло водочным перегаром.

Марлен весь сжался, бросив сборы и боязливо глядя на проходящий ансамбль. Сердобольные бабы добавляли в фуражку мелкие деньги. Кто-то из мужиков положил немыслимый дар – кисет с табаком. Владимир, никогда не встречавший попрошаек – в Германии их сажали в концлагеря – не зная, как поступить, отдал тридцатку, ярко заалевшую в одиночестве в коричнево-зелёной куче рублёвок и троек. Вагон притих, молча провожая бредуще-завывающее несчастье и благодаря судьбу за то, что их оно миновало. Каждый понимал милостыню как просьбу о прощении, как жертву за то, что уцелел, а солдат – нет, за все грехи, хотя они всё равно всегда наказуемы. Кто тоньше кожей, тот давал больше по сравнению с тем, что мог, что имел. Каждый старался откупиться от несчастья, и фуражка в руках мальчика переполнялась.

Наконец, поезд с лязгающим толчком и длинным победным гудком заметно замедлил ход. За окном стали разбегаться рельсы, проплывали назад стоящие товарные вагоны и платформы, пустые и с грузом, за рельсами появились какие-то бараки, редкие деревянные домишки с соломенными и дощатыми крышами, потом – низкие тёмно-бурые кирпичные строения с застеклёнными и зафанеренными окнами с хорошо видимыми пятнами свежей кирпичной кладки на местах заделанных разрушений и с новыми толевыми и железными кровлями, обжитые товарные вагоны с деревянными крыльцами, прорубленными окнами и сохнущим рядом бельём, и очень много разбросанной и в кучах искорёженной военной техники, какого-то железного хлама, битого кирпича и порыжелой земли. Добравшийся до конечной остановки поезд спокойно пересчитывал знакомые стрелки, медленно завершая свой тяжкий бег в наиболее разрушенной столице наиболее пострадавшей и разграбленной республики.