Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

Быстро протрусив понравившуюся Владимиру улочку, выбрались на окраину города. Грунтовка запетляла по невысоким взгоркам и холмам, поросшим хвойным молодняком, тонкими берёзками и орешником. Земля была изрезана оврагами, окопами, траншеями и воронками, из которых буйно поднималась густая высокая трава в окаймлении васильков, как будто природа, стесняясь причинённого ей безобразия, спешила упрятать земляные лишаи от глаз. На израненной земле со скученно торчащими кнопками пней на местах вырубленных рощ, с остатками тоненьких ёлочек и сосёнок, куда ни кинь взгляд, кололи глаза остатки разбитой военной техники с красными звёздами и родными белыми крестами, по броне некоторых мёртвых машин ползала ребятня, очевидно, выдирая остатки нужных им деталей и приборов. Оголённые, подстриженные войной почти наголо, холмы поросли ничем не сдерживаемой травой и цветами, там ходили женщины и дети, перекликаясь, высматривая ягоды и грибы. Вдалеке виднелась сильно петляющая узкая лента реки в кустистых берегах и редкие застывшие сгорбленные фигуры рыбаков. Город с его разрушенными домами как-то незаметно кончился, уступив место всегда радующей глаз природе, даже если она и покалечена. Лошадь бежала по пыльной песчаной дороге, лёгкий ветерок обвевал путников, смягчая души и сердца. Было по-утреннему свежо и чисто.

Возница достал початую конём бутылку и умостил её между своих остроугольных колен, в ямке на мешке положил неровно обрезанную горбушку чёрного хлеба, три разнокалиберные мелкие луковицы и два крупных поздних огурца-желтяка, достал и помятую алюминиевую кружку.

- Пейте, - обратился он к офицерам.

- Я не хочу, - отказался Владимир. Пить ради того, чтобы пить, потому что есть, что пить, он не умел, не привык и не хотел. Этого русского свойства он не понимал и не принимал. Для выпивки нужны условия и настроение, а не только само зелье. Хорошо это делалось в уютных немецких пивных, не в тех, что возникли при Гитлере как гигантские агитационные клубы, а в старых маленьких пивнушках, где посетителей наперечёт, и все знают друг друга. Да и пили больше доброе баварское пиво, а не только водку или водку с пивом, с удовлетворением и гордостью наблюдая, как растёт рядом с кружкой столбик подкружечных кружков. Ту водку не сравнишь со здешней. Владимир почти не пил, но видел, как завсегдатаи смакуют привычный шнапс, а русский самогон – омерзителен.

- Я – тоже… - сказал Марлен, - …буду, - и засмеялся, радуясь и идиотскому каламбуру, и неожиданной дармовой выпивке.

Мужик вылил треть содержимого бутылки в кружку и отдал сидящему рядом Марлену.

- Трымай.

Тот, торопясь, чтобы не выплеснуть на ухабах, мелкими звучными глотками впитал в себя резко пахнущую тёплую жидкость, крякнул утиным тенорком, лихо занюхал рукавом, им же обтёрся, отдал мужику, не глядя, пустую кружку и так же, не глядя, принял от него отломанный кусок хлеба и плохо очищенную луковицу, быстро зажевал алкогольный спазм, вытер навернувшиеся мелкие слёзы, облегчённо вздохнул и победно поглядел на попутчиков и на весь мир по сторонам, чувствуя приятное потепление и в желудке, и в голове, и накапливая взбодрённую энергию для пьяного разговора. Мужик выпил свою треть тихо, одним махом, как будто вылил воду в широкое горло, заткнул остатки водки пробкой и спрятал бутылку в мешок.

- Чё прячешь? А если добавить понадобится? – миролюбиво стал возражать Марлен, с хрустом вгрызаясь в неочищенный толстошкурый огурец так, что во все стороны брызнули сок и семечки.

- С тебя довольно, - ответил возница, - а его долю, - он кивнул на Владимира, - мы с Алкашом выпьем попозжее.

- Сродственник или приятель твой? – согласно спросил, завязывая дорожный разговор, осоловевший сразу и подобревший Марлен.

- Ага, - ответил мужик, - ён самый – вон в оглоблях.

- Коняка, что ль? Он – Алкаш?

- Он.

- Продукт зря, дядя, переводишь, - не одобрил траты зелья практичный Марлен. – Давай, лучше мы за его здоровье употребим.

- Не-е, - отрицательно покачал головой хозяин конемотора. – Сам бачил: не заправишь – не пойдёт. Привык. Одно слово – алкаш.

- Зачем же ты научил его себе в убыток?

- Не я. Он с сапёрами працовал всю войну. Тем, сам ведаешь, давали для бодрости духа кажны день, а они Алкашу давали, что не выпили убитые и раненые. Так и привык. Им – смех, а животине – срам, и мне – горе с им. Мост построили, его нам оставили, списали по болезни за самогонку, мучаемся теперь: других нет, а он, чёрт пьяный, хорошо тянет под газом. За мной закрепили, ишние тоже хотели бы на моё место, но председатель знает, не обижу, если надо будет подгазовать.

Марлен весело заржал:

- Хорошую ты себе работёнку отхватил: завсегда рыло мокрое на дармовщинку, балдей себе на здоровье, коняка не пожалится. А чего ты в город ездил? – поинтересовался он просто так.

Во всё время разговора на бесстрастном, равнодушном лице мужика никак не отражалась тема, будто не человек вещал, а патефон или радио.

- На помощь столице.

- Чем же ты ей помог?

- Веники привёз, полный воз берёзовых, выметать мусор фашистский. Каждой деревне дадено какое-нито задание, все помогают.

- А себе как? Строите?

- Сначала столицу надо сбудовать, тогда и себе працовать почнём. Так надо державе, сказал секлетарь. Кто и сам строится, если есть кому в семье, а больше остались у нас старики, те в землянках да в порушенных хатах живут, ждут дапамоги.

- В нашей деревне был?

- Был раз.

- Как они там?

- Сам увидишь.

- Ну, а урожай-то хороший нынче был?

- Ничего. 147 колов зробил.

- Чё на них получил-то?

- А ничё. До святок хватит, можа, с огорода.

- Городские забрали?

- Ну.

- 3 –

Ленивый разговор их под грохот телеги как-то угас на этой минорной ноте, хорошо известной обоим и совсем не знакомой Владимиру, и дальше ехали уже молча. Алкаш шагом, не спеша, поднимался на частые взгорки и ленивой трусцой сбегал по склонам, телега громыхала на колдобинах расшатанными колёсами и всеми своими плохо скрепленными деревянными частями. Мужик курил самокрутки и часто приподнимал, вытягивая вперёд, длинные ноги, задевавшие за малейшие выступы дороги, Марлен клевал носом, закрывая и открывая непослушные глаза, норовя невзначай брякнуться отяжелевшей головой по бортовой жердине, за которую он держался вялыми руками, а Владимир тоскливо провожал глазами медленно проплывающие неухоженные и враждебные пейзажи.

Так, молча, доехали до ответвления дороги на Воробьёвку. Глядя на Марлена, понятно было, почему так называлось его родовое гнездовье, и думалось, что все там живут такие же мелкие и суетливые, и даже расхотелось добираться туда. Вспомнилась понравившаяся в городе улочка. Не верилось, что за вставшим здесь тёмным хвойным лесом из могучих сосен и теснящихся под их высоко поднятыми разлапистыми ветвями тонких елей и редких чахлых берёз может быть деревня, может кто-то жить, конец его пути в Россию.