Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

Вилли осторожным полусогласием попытался возразить:

- Конечно, ты прав, но, может, лучше сказать: Гитлера с его гестапо и генеральским окружением, может, не стоит мешать всех в одну кучу? Чем же виноваты простые немцы?

Марусин, не задумываясь, жёстко определил:

- Тем, что выкормили Гитлера, пришли к нам незваные.

И снова Вилли решился мягко саммортизировать вину своего народа. Ему становилось обидно и за себя, и за всех немцев, за упрощённое навязывание вины неплохим, в общем-то, парнем.

- Я не думаю, - пояснил он, - что у них кто-нибудь спрашивал согласия, что был какой-то выбор. Как бы ты сумел препятствовать Гитлеру? Или, предположим, Сталину? Что бы ты смог?

Замявшись, Вячеслав всё же ответил:

- Ну, способов много. Как наши революционеры, например.

- И попал бы в концлагерь.

- Всех не пересадишь.

- Но страха нагнать можно, - убеждал Вилли и его, и себя в несостоятельности сопротивления тоталитарному режиму, - чтобы задавить не только желание бороться с режимом, но и думать, и говорить против.

Быстро добавил, чтобы стушевать собственную горячность:

- Так оно, наверно, и было. Как думаешь?

Марусин не ответил. В очередной раз они подошли к своему вагону и собирались поворачивать назад, когда из соседнего вагона, соскользнув ногой с подножки и цепляясь за поручни, грузно свалился какой-то майор и, слабо утвердившись на подгибающихся ногах, стал справлять малую нужду между вагонами, качаясь взад-вперёд, подёргивая ляжками и беспрестанно сплёвывая. Он был пьян, как говорят у русских, «в стельку», «до положения риз». Марусин не выдержал:

- Эй, майор, неприлично гадить у порога…

Вилли тут же вспомнил лагерь и немцев, перенявших у русских этот опыт, увиденный им воочию здесь.

- Не дома, постыдился бы людей!

Тот продолжал своё дело, не реагируя, и им ничего не оставалось, как повернуться и снова отправиться вышагивать вдоль вагона, убивая время. Мимо проходили и пробегали, торопясь, солдаты и офицеры с какими-то кульками и с завёрнутыми полами гимнастёрок – значит, где-то кто-то чем-то торговал – и с дымящимися чайниками, котелками и кастрюлями на вытянутых руках – кипяток тоже был. Станция жила. Задумавшись, оба только в последний момент услышали тяжёлые неровные шаги сзади, и тут же, развёрнутый сильной рукой, рывком, Марусин оказался нос к носу с пьяным майором. Лицо Славы быстро теряло краски, становясь расплывчатым, размягчённым и невыразительным, глаза расширились и застыли, с лица же майора быстро сползала маска злобы на обидчика, и он всё шире растягивал тонкие губы в насмешливой улыбке.

- Так это ты, поэт? Я-то считал, что ты давно уже отдал грешную душу в штрафной за наше общее дело. Как же ты вывернулся, гадёныш?

Марусин молчал и только всё больше бледнел, хотя и так в его лице уже не было ни кровинки, только уши розовели, да сбоку на шее вдруг резко выступила и сильно пульсировала сизо-голубая вена.

- Век не прощу себе этой недоработки.

Майор покачнулся, удерживаясь, ухватился за плечо Вячеслава, тот инстинктивно резко отдёрнулся, но не тут-то было, хватка у плотно сбитого майора была цепкой.

- Ну-ну, не ёрзай, не трону, - пообещал он. – Не забыл? Встретимся ещё, договорим. Ты же ленинградец? И я оттуда. Не только на твоём пороге, я на морду тебе ссать буду, а ты оближешься и благодарить будешь как за божью росу, контра! Живи пока!

Он резко оттолкнул Марусина, пьяно шатнувшись, развернулся и, качаясь туловищем, но твёрдо ставя сапоги, плотно натянутые на мощные голени и икры и обрызганные внизу мочой, пошёл к своему вагону. А они молча смотрели, как он тяжело влез по ступеням и скрылся в дверях, ни разу не оглянувшись на них.

- Кто это? – спросил Вилли. – Почему ты… - он замялся, подыскивая русское слово, - …стерпел?

Марусин, к которому медленно возвращалось самообладание, криво усмехнулся:

- Особист, ты что, не видишь? По-нашему – полковник, вот и терпел.

- 7 –

Он явно не договаривал. Помолчал, медленно возвращаясь в нормальное состояние. Необходимо было объяснить своё трусливое поведение. Всё его лицо поплыло пятнами, закурил, с трудом попадая папиросой в пламя зажигалки.

- Ты коммунист?

Вилли от неожиданности опешил, потом вспомнил:

- Комсомолец.

- А я был коммунистом, да с подачи этого вот майора перестал им быть, выперли.

Очевидно, соображая, что можно сказать, что нельзя, продолжил урывками, с частыми остановками между короткими фразами:

- В партию меня приняли почти сразу, как попал в комвзвода.

Помолчал, собираясь с мыслями.

- Помнишь, ведь, как было?

Вилли, конечно, не только не помнил, но попросту не знал.

- Перед атакой ходят политотдельцы по землянкам, агитируют: партия – передовой отряд, все лучшие люди – в партии, наши вожди – в партии. Короче, если хотите быть в одних рядах с нами, самое время теперь, перед атакой. Пишите заявления, есть у вас возможность жить или умереть среди лучших. И так все не в себе, а тут ещё напоминают, что ты можешь быть убит. Каждый гонит эту мысль, и чтобы отвязались, не тревожили внутреннюю собранность, отрешённость перед возможной смертью, соглашались, подписывали заготовленные заявления или писали под диктовку.

Замолчал ненадолго, объяснил, как думал:

- Народ-то воевал всё простой, больше малограмотный, ну, и многим было лестно, хотелось, конечно, быть в одной партии с товарищем Сталиным. Мало кто задумывался перед атакой, зачем ему это надо и что даст.

Прервался на минуту, чтобы заключить с горечью:

- Скоро поняли, понятливее стали, соображать в войне научились.

Не удержался, высказал душившую его обиду:

- Чуть что: коммунисты – вперёд! А кому охота на смерть первым лезть? А кто – вперёд? Какие коммунисты? Они – солдатики, да их младшие командиры, которые только что подали заявления, то есть, мы. Главные-то коммунисты – всегда сзади, оттуда командуют, прячась в бардаке с сестричками да всякой штабной сволочью.

Опять прервался ненадолго.

- Да и я орал, когда атака захлёбывалась, и никто не хотел подниматься. Научили.

Чувствовалось, что вспоминал он тяжело, с болью.

- В окопы-то большие комиссары не лезли, да и малые редко бывали. Мы за них ходили, собирали заявления. Чем больше наберёшь, тем лучше будешь у начальства. Глядишь – и повышение, а с ним и место подальше от смерти или хотя бы орденок добудешь. Вот и старались. Кто медлил с заявлениями, мог и врагом стать, вот и подписывали, вот и собирали. Солдаты знали: чем настойчивее сборы заявлений, тем тяжелее будет атака. Заявления эти были как посмертные завещания, хотелось умереть лучшими.

Зло сознался:

- И я написал. Не раздумывая. Как только предложили. Да ещё благодарил за доверие, как полагается.