Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

- Показывай, - обратился Владимир, снова усевшись за руль и включив двигатель, к осоловевшему от еды оптимисту-индивидуалисту, - как выехать из города.

На выезде удалось напиться чистой колодезной воды самому и напоить притомившегося железного друга. Жить стало веселее. Дорога снова побежала по неровной низине с тиховодными то ли речушками, то ли ручьями, торфяными разработками, разобщёнными весёлыми рощицами и рощами, давно очищенными от деловой древесины. Всё вокруг заросло пышной высокорослой дикой кустарниковой травой.

- Что это? – спросил Владимир у клевавшего носом соседа, кивнув в её сторону.

- А? – очнулся тот, взглянул в окно. – Это? Дурман-трава: конопля. Про гашиш слышал? Из неё делают. Хочешь забалдеть до умопомрачения – кури. Или нюхай, когда цветёт. Колхозники масло жмут из семян, веселясь и теряя сознание. Накуришься, надышишься – весело и жрать не хочется. Выгодно. Я бы её для производительности и экономии зэкам давал. Пробовать не советую – затягивает на всю жизнь до скорой смерти.

«Почему только зэкам?» - мысленно возразил Владимир, оглядывая бескрайние заросли веселящей травки. – «Её на всех хватит. Включить в рацион филоновской армии труда, и будет оптимистическое общество всеобщего счастья и благоденствия, в котором у каждого своя особая радость, независимая от других, каждый счастлив сам по себе, не мешая радости другого, и потому все рады и довольны. Надо подкинуть Сашке идею». – Забывшись, он разбередил утреннюю рану, скрипнув в отчаянии зубами.

- Что-нибудь полезное надумал? – добавил соли на рану взбодрившийся торговец.

- Нет, - коротко ответил шофёр, не склонный к разговору на ноющую тему.

- И не надо – всё равно без толку.

- Это почему? – удивился Владимир обратному повороту мыслей убеждённого оптимиста.

- Потому что оттуда, куда он попал, никогда не возвращаются.

- Откуда ты знаешь?

- Я был там.

- И вернулся?

Экспедитор усмехнулся, помолчал, соображая, стоит ли рассказывать незнакомому шофёру, как вырвался оттуда, откуда не возвращаются. Решил, что можно.

- Потому что работал там надзирателем во внутренней тюрьме.

Владимир с брезгливым любопытством скосил глаза на человека редкой профессии, который, казалось, должен был бы отличаться затаённым неподвижным взглядом, серым цветом лица, скупой отрывистой лающей речью, постоянным мрачным настроением, замкнутостью, но ничего этого не было у сидящего рядом бывшего тюремного цербера.

- Лафа, а не работа. Ты сколько загребаешь в месяц со всеми левыми и правыми, если не секрет?

- Пока семь-восемь, дальше может быть и больше в зависимости от рейсов и состояния машины.

- Кот наплакал! У меня там вдвое больше было, плюс карточки и талоны первой категории, ежемесячный доппаёк – пальчики оближешь! - и работёнка – не бей лежачего.

- Чего тогда ушёл?

- Слишком напряжённо – нервная обстановка, а у меня здоровье слабое, из-за него и отпустили.

- Выгнали, что ли?

- Зачем выгнали? Освободили от занимаемой должности по состоянию здоровья. Там, согласно инструкции, долго не держат, чтобы не снюхался с арестованными и не стал из жалости или из-за денег почтальоном.

- Случалось жалеть?

- Там их знаешь сколько? С каждым днём всё новые и новые. Всех не пережалеешь, жалости не хватит. Да и некого. Была там одна интеллигентская курва, всё тоже к жалости и сочувствию взывала, через каждое слово-полслова: благодарю, будьте любезны, извольте выслушать, не сочтите за труд, как вам не стыдно, не смейте хамить и ещё куча отжившей словесной шелухи, сразу видно: враг народа, и звали не по-нашенски – Ксенией…

Владимир замер, поразившись неожиданной заочной встрече с той, о ком они с Зосей так много и бесцельно рассуждали.

-…Потом пообломали, стала приставать с записками, напирая на совесть, как будто у кого-то она есть. Я, конечно, записки брал, но отдавал, как велено, следователю.

- Читал? Что писала-то?

- Блажь всякую: убеждала племяшку, что с ней ошиблись, и чтобы не переставала верить в дело партии, перед которой она чиста. Видать, догадалась, хитрая стерва, куда записки попадают, хотела через враньё надуть следствие. Не вышло! Чпокнули!

Сердце Владимира похолодело, как будто гнусная казнь свершилась только что, и у него на глазах.

- Там твёрже усваиваешь, - зудел над ухом увлёкшийся гнойными воспоминаниями и рассуждениями о тщете человеческого взаимопонимания между людьми, разделёнными решёткой, экс-тюремщик, оправдывая дубовую психологию надсмотрщиков, рьяно прислуживающих за белый хлеб с толстым слоем масла, - что жить с другими лучше всего поврозь, иначе затянут в свои неприятности, не выкарабкаешься.

«Какую надо иметь заплесневелую инертную душу и твёрдокожее невозмутимое равнодушие», - думал Владимир, - «чтобы не воспринимать тех, кто волею судьбы оказался за решёткой. Каким надо быть урождённым тупым эгоистом, чтобы не откликнуться на отчаянный призыв о последней помощи – всё равно, что отвергнуть последнее желание смертника – спокойно существовать в окружении неимоверного горя со своей особенной радостью. Такое равнодушие и жестокосердие можно объяснить только долговременным всенародным бедствованием, вбитой покорностью и тупым обалдением, унаследованной и расширяющейся привычкой к несчастьям и к произволу, к ранней смерти детей, незаслуженному пренебрежению к старикам, скотскому отношению к женщине, полным истощением души, отсутствием сил и желания для индивидуальной жалости. Права человека у русских полностью перешли к правам начальника».

- Я бы, будь моя власть, - продолжал радостно канючить адаптировавшийся к ограничительным условиям жизни тюремщик-экспедитор, - ввёл наряду с воинской и обязательную лагерную исправительно-трудовую повинность по году-полтора-два. Тогда бы перевелись бездумные трепачи с бескостными боталами, всякие хитроумные сачки-перекурщики и алкаши, и каждый издали бы отворачивался, увидев что-нибудь плохо лежащее. Память о зоне надёжно охраняла бы от лишних мыслей – они всегда вредные.

«Готовый филончик», - заключил Владимир и, не выдержав потока гнойной трепотни ядовитым боталом, остановил машину.

- Что ты?

- Посмотреть надо.

Он вышел и глубоко вдохнул свежую влажность осеннего воздуха, промытого утренним дождём, как бы освобождаясь от гнилостных испарений. Не торопясь, смиряясь с вынужденным соседством, привыкая жить параллельно, осмотрел и обстукал шины прицепа и машины, проверил рессоры, масло, воду, вытер ветровые стёкла и пошёл к небольшому ручейку, чтобы смыть неприятный осадок ненависти к людям, казалось, покрывший лишаистой коростой лицо и руки, и немного успокоиться. С ним сегодня ехал настоящий русский враг, он только таким и чувствовал разговорчивого экспедитора. Надо было снова садиться за руль и терпеть, не давая повода к мерзким разговорам.