Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

- Как? – спросил он, ни о чём не подозревая.

- Владимирой. Красиво?

Он даже поперхнулся хлебом, услышав необычное, с явным намёком, имя будущей дочери. Опасаясь ответа, всё же поинтересовался:

- А отчество?

Она засмеялась загадочно и не ответила, явно довольная и своей выдумкой, и открывшейся недавно целью жизни, и будущим женским счастьем.

- Мужа зовут Константином, - сладко потянулась, приоткрыв груди, давно готовые к своему предназначению, и добавила тягучим голосом: - Что-то я захмелела слегка, надо бы прилечь, погреться мал-мала на солнышке. Можно? Я недолго.

- Даже нужно, - разрешил он, расстилая на траве поодаль так пригодившееся тёти Машино одеяло.

- Спасибо, - поблагодарила Таня, сняла неудобное полотенце и улеглась на материнский живот, примяв грудь так, что из подмышек смешно выглядывали розовые соски. Потом перевернулась на спину, нашарила полотенце, зажмурилась и прикрыла от солнца и лицо, и грудь. Что-то её беспокоило, какие-то тайные мысли, и, открыв через минуту лицо, она задумчиво посмотрела вверх, выискивая там решение своих проблем.

- Какое чистое и прозрачное небо, даже не понятно, как там держится самолёт.

- Где? – спросил Владимир. – Не вижу.

- Иди, посмотри отсюда, - предложила Таня.

Он подошёл, пристроился рядом и тоже увидел высоко-высоко почти неподвижную двукрылую металлическую стрекозу.

- Кукурузник.

- Партизанская машина.

Они замолчали, разглядывая ползущую по небесам сотворённую умом и руками человека букашку. Даже не верилось, что в ней люди, что у них есть земные проблемы. Душа рвалась к ним.

- Хорошо, что ты не выстрелила в тех двоих.

- Я и сама так думаю, - согласилась Таня, помолчала и добавила: - И чем дальше от войны, тем больше жалею, что были и те сорок семь.

После такого признания она показалась такой родной и беззащитной, что он повернулся на живот, подтянулся к её расслабленному лицу и с внезапно возникшим в душе чувством нежности произнёс:

- У тебя красивые глаза – словно глубокие и спокойные ясные озёра, - сдерживая желание обнять и просто приласкать большую девочку, больно обиженную мужской бойней.

- Не надо, - тихо попросила она, - а то они вот-вот переполнятся водой, - и отвернула голову, чтобы он не видел мгновенно проступивших морщинок и судорожно сжатых губ.

Владимир осторожно повернул её лицо к себе, бережно закрыл губами зелёные шлюзы и слегка прикоснулся своими губами к её губам, чуть пахнущим табаком и коньяком.

Она успокоилась и, засияв навстречу своей лёгкой улыбкой и озёрными глазами, поделилась тем, что переполняло душу.

- Знаешь, я отчего-то такая счастливая, словно переродилась, словно мне восемнадцать, а война была в кино, - потеребила Владимира за вихры, пожурила любовно: - Одно-то счастье ты, философ, всё же проглядел и никогда не узнаешь и не поймёшь – наше оно, бабье. Не думай, не от того, что было на ящике, а от всего: от этих берёз и пения птиц, от такого прозрачного неба и кукурузника, от покоя вокруг, от тебя и от моей тайны, от всего, что нахлынуло внезапно и сдавило сердце так, что оно, бедное, еле бьётся, не в силах справиться с нахлынувшим счастьем. Послушай.

Он осторожно, чтобы не повредить нежные розовые розетки, снял полотенце, положил голову на самую лучшую в мире подушку и услышал ровный, чуть замедленный стук таинственного и так много вмещающего женского сердца. Не отнимая щеки от приятной мягкости, сказал с волнением и, наверное, искренне:

- Хотел бы я иметь такую счастливую жену.

- Не надейся, - громко и удовлетворённо рассмеялась она, всколыхнув материнскую грудь и лежащую на ней, как подумалось, пацанячью голову, - место занято, - и притянула претендента за шею к себе, а он уже шарил руками по её трусам. Помогая, она приподняла зад, и ненавистная тряпка соскользнула по бёдрам и, отброшенная её ногой, улетела далеко в траву.

Теперь у них всё получилось толком, по-людски. И он не спешил, и она подбадривала, гладя ладошками по спине и ягодицам, и усилия понадобились только для утоления желания. И потом он не убежал, а остался лежать на боку лицом к ней, а она, глубоко и удовлетворённо вздохнув, чмокнула его в губы и спрятала лицо в его подмышке, с удовольствием вдыхая едкий и дразнящий запах мужского пота, переживая настоящее счастье, которого лишена была всю войну и почти полгода после её окончания – всё самое активное для любви время молодой женщины. Ему понравилось, что она, в отличие от Марины, отдавалась полностью и спокойно, не дёргалась и не извивалась в похотливом экстазе, а покорно позволяла делать всё, что он хочет, и только в самом конце тяжело задышала и слегка запрокинула голову, закрыв глаза, не мешая, однако, ему кончить спокойно.

Когда отдышались, она высунула из уютной подмышки зарозовевшее лицо и неожиданно спросила:

- Ты знаешь, как переводится на русский язык Травиата?

- Нет.

- Падшая женщина, - и засмеялась. – Я и на самом деле чувствую себя сейчас самой развратной и самой счастливой женщиной на свете. – Ещё раз чмокнула его в губы, быстро поднялась и голышом побежала к реке, уютно сияя на солнце крупными белыми ягодицами, а он – следом.

В воду бросились почти одновременно, он тут же поймал и подхватил её на руки, приятно ощущая щекочущее атласное прикосновение грудей. Обняв его за шею, она шутливо пригрозила:

- Смотри: понравится – так и останусь.

- Ну, нет! – вскричал он громким голосом и пропел, перевирая мотив, конец русской застольной песни: - «И за борт её бросает в набежавшую волну», - и бросил, вызвав целый рой брызг и испуганный визг княжны, и сам нырнул за ней, пытаясь поймать за ногу или за что-нибудь повыше, но она увернулась, выскочила на берег в водной пене как Афродита и, погрозив кулаком оставшемуся с носом атаману, величественно ушла, блестя сливающимися с крупного красивого тела каплями воды, к костру.

А он остался, давая возможность Тане не торопясь одеться. Когда вернулся, прикрывая ладошками то, что не являлось для неё уже секретом, она ждала полностью одетая, собирая в сумку остатки трапезы на природе, сворачивая объединившее их и запомнившееся, хотелось верить, надолго, потёртое, но такое тёплое и удобное одеяло и затаптывая остатки костра. Он тоже, торопясь, оделся, изрядно помучавшись с подсохшими сапогами – хорошо ещё, что у обоих были кирзачи, которые не сильно меняют форму и размеры, если не пересушить – отнёс спинку сиденья на место, забросил в кузов так пригодившиеся ящики, огляделся и полуутвердительно-полувопросительно сказал на русский манер:

- По коням!?

Таня тоже огляделась, с сожалением расставаясь с недолгим раем и унося в душе навечно запечатлённую радость мимолётного женского счастья, подаренного по её воле хорошим парнем, и с возвращающейся тоской тихо, но отчётливо произнесла: