Эдвард Форстер - В жизни грядущей

Тревоги последних недель изменили характер мистера Пинмея. Больше он не был рыцарем христовым с распахнутым сердцем, но стал ханжой, выверявшим каждый свой шаг. Уход Варнавы он воспринял с облегчением. Он понял, что заимел власть над вождем, углубить которую оставалось делом тонкой политики. Варнава его уважал и не стал бы сознательно причинять ему вреда — более того, Варнава продолжал любить его, о чем было мерзко даже подумать. Но все это теперь пришлось очень кстати. Однако следовало нанести следующий удар. В тот же вечер Пинмей отправился к родовому частоколу вождя, взяв с собой двоих коллег, которые только что прибыли на место и еще не знали местного наречия.

Варнава принимал их в ношеной европейской одежде — видимо, он уже успел стакнуться с торговцем, который присутствовал на обряде крещения. Он совладал с гневом и произнес такие слова:

— Христос ждет нас в моей спальне.

Мистер Пинмей заранее продумал, как ему себя вести. Он не осмелился разъяснить чудовищную ошибку, как не смел призывать товарища по греху к покаянию. Пусть на время вождь останется в состоянии проклятого, поскольку в этом нуждалась новая церковь. Ответ на недостойное предложение был таков:

— Еще не время.

— Почему не время? — спросил тот, и прекрасные глаза его наполнились слезами. — Господь велит мне любить тебя сейчас.

— А мне Он велит подождать.

— Разве это возможно, если Бог есть Любовь?

— Я начал служить Ему раньше, чем ты, — значит, мне лучше знать.

— Но здесь мой дом, и я — главный вождь.

— Господь главней любого вождя.

— То, что было в той хижине — пускай будет здесь! Отправь своих провожатых, я запру за ними ворота, и мы потушим свет. Мое тело до последнего вздоха будет твоим. Дай вновь прильнуть к твоему лону. Я отдаюсь тебе — я, король Витобай.

— Еще не время, — повторил мистер Пинмей, прикрыв глаза ладонью.

— Возлюбленный, я отдаюсь… возьми меня… Я отдаю тебе все мое царство.

И он пал ниц.

— Встань, Варнава… Не нужно нам твоего царства. Мы пришли сюда, чтобы научить тебя мудро править. И не говори о том, что случилось в хижине. Никогда не упоминай об этой хижине ни со мной, ни с кем-либо другим, не произноси само слово «хижина», забудь даже мысль об этом.

— Никогда?

— Никогда.

— Вернитесь, мои боги, о, вернитесь ко мне! — вскричал тот, вскочил и стал раздирать на себе одежду. — Что я обрел, отказавшись от вас?

— Нет-нет! — испугался Пинмей и соврал: — Я сказал: «Никогда не говори», но это не означает, что я никогда не приду.

Мальчик воспрянул. И, успокоившись, сказал:

— Да. Я не так понял. Ты обязательно придешь к Христу, но пока не время. Я должен ждать. Сколько мне ждать?

— Пока я не позову тебя. А до этого подчиняйся моим приказам, отданным прямо или через других.

— Хорошо, брат мой. Пока ты меня не позовешь.

— И не называй меня братом.

— Хорошо.

— И не ищи встреч со мной. — Обернувшись к коллегам-миссионерам, он сказал: — А теперь идемте.

Он радовался, что пришел сюда не один, ибо раскаяние его до сих пор было очень непрочным. Солнце садилось, спальня была убрана гирляндами, внутри частокола никого, мальчик пылал страстью и рыдал так, словно ему разбили сердце. Они могли бы быть так счастливы вместе в своем грехе, и никто, кроме Бога, не узнал бы об этом.

Очередное потрясение, с которым пришлось столкнуться мистеру Пинмею, оказалось не столь серьезным, и тем не менее он перенес его тяжелее, ибо был к нему не готов. Случилось это через пять лет, накануне его женитьбы. За это время христианство значительно укрепилось в среде туземцев. С плясками было покончено, промышленность становилась на ноги, кощунственные высказывания о религии прекратились. Не без помощи наушничества Пинмей разоблачил немало тайных пороков. Он собирался взять в жены миссионерку-медичку, девушку, разделявшую его идеалы, брат которой получил в концессию рудники близ деревни.

И вот однажды, когда он, облокотясь на подоконник веранды, с удовольствием размышлял о грядущих переменах в жизни, к дому подъехала модная европейская двуколка и из нее вылез Варнава, чтобы передать свои поздравления. Вождь изменился, превратясь в долговязого, довольно нескладного христианина, неплохо говорящего по-английски. Он тоже собирался жениться; невестой его была причетница из племени, населявшего соседнюю долину; девушка уступала ему в родовитости, но таков был выбор миссионеров.

Состоялся обмен поздравлениями.

Раскаяние мистера Пинмея стало теперь непоколебимым, и он пребывал в столь ясном рассудке, что мог без труда встречаться с вождем и обсуждать с ним дела наедине, когда того требовали обстоятельства. Смуглая ладонь, на мгновение оказавшаяся в его руке, не пробудила никаких воспоминаний о давнем грехе.

Неловко поеживаясь в европейском костюме, Варнава с улыбкой спросил:

— Прошу вас, прокатите меня в своей двуколке, мистер Пинмей.

На что мистер Пинмей отвечал, что у него нет двуколки.

— Извините, сэр, но она у вас есть. Вот она стоит, внизу. Конь и коляска — это мой свадебный подарок.

Миссионер давно мечтал о лошади и повозке, и он принял дар, не дожидаясь божьего благословения.

— Тебе не следовало дарить мне такие дорогие вещи, — все же заметил он. Ведь вождь был уже не богат: с наступлением цивилизации он в одночасье лишился почти всех своих земель.

— Я буду вознагражден, если вы хоть раз прокатитесь со мной, сэр.

Как правило, Пинмей избегал фамильярности с туземцами — это подрывало его авторитет — но на сей раз случай был особенный. Они лихо промчались по деревне, причем Варнава продемонстрировал все аллюры коня, и вскоре свернули в лес, вернее, в то, что от него осталось. Довольно приличная дорога, проложенная лесозаготовителями, петляя взбиралась на холм, к роще. Пейзаж не вызывал интереса. Лился белый свет, заполнивший, казалось, все уголки. Они обсуждали местные дела.

— Довольно ли строевого леса заготовлено для рудников? — поинтересовался мистер Пинмей в ходе беседы.

— Требуется много-много, ведь рудник все глубже уходит в гору. Мне сказали, что там, внизу, стоит такая жара, что рудокопы работают голышом. Наказать их за это?

— Нет. С шахтерами эти строгости излишни. Они особая статья.

— Понимаю. Еще мне говорили, что они стали чаще болеть.

— Это так, но на то у нас есть больница.

— Не понимаю.

— Неужто до тебя не доходит, Варнава, что по соизволению Господа цивилизации всегда сопутствует зло, но если люди исполняют волю божью, Он же дает им исцеление? Пять лет тому назад у вас в деревне не знали, что такое больница.

— Но люди не знали также, что такое болезни. Тогда мой народ был крепок.