Бен Стайнер - Что случилось с Гарольдом Смитом?

И мама. Ушла, исчезла, освободилась – как вам будет угодно. Не будет больше ее «особых» угощений – и это хорошо. Не будет больше ее улыбок, глупых отговорок, песен на Рождество.

И это плохо.

Но моя мама – это совсем другая история.

А наша история – про отца.

И вот мы остались вдвоем, одни.

Мы с отцом в гостиной.

Он заварил нам чай. Я смотрел на него и думал: все-таки хорошо, что он не Сын Божий. Потому что тогда я бы значился Внуком Божьим, правильно? Меня это, сказать по правде, не очень устраивало. Как себя вести? До меня-то еще никто не был внуком божьим. И люди наверняка ждали бы от меня чего-то особенного. А чем я их порадую, не имея абсолютно никаких волшебных качеств – в этом я недалеко ушел от Роя. Свои прелести в этом, наверное, есть – быть внуком божьим. Но как ими распоряжаться? Ну, пришел бы развязной походочкой в «Рокси»: «Привет, детка. Лови свое счастье. Ты подцепила внука божьего».

Что-то не то, а?

Мы с отцом пили чай. Он здорово заваривает чай, мой отец.

Я не знал, о чем говорить. Да это было и неважно. Важнее то, что мы просто сидим вместе и пьем чай.

– Вот такие дела.

Отец поставил чашку. А потом посмотрел на меня – по-настоящему посмотрел – и сказал:

– Винс, бывают такие моменты в жизни, когда нужно постараться изо всех сил. Еще разок. Сказать себе: к черту вас всех, теперь настал мой черед. Ты понимаешь, о чем я?

Ну и. Я понял, о чем он?

Я хотел понять. Потому что он сказал это так серьезно, и я чувствовал: отцу не все равно, ему очень важно, чтобы я понял, и, если я пойму, от этого я стану лучше. И оттого, что он так смотрел на меня – взглядом, если не ошибаюсь, «взойди, взойди», только теперь он был обращен на меня.

Ну и. Я понял, о чем он?

Черта с два.

– Нет.

И мы рассмеялись.

Оглядываясь назад, я понимаю, что многие события переплетались в какой-то мистический код. Вот я вспоминаю теперь, как мы с отцом сидели и пили чай, и пытаюсь взломать этот код, словно орех расколоть, а внутри скорлупы – ответ. Но так никогда не получалось. Никогда не выходило буквального перевода – смысл сдвигался день за днем, год за годом, десятилетие за десятилетием. Может, поэтому я и решил написать свою книгу в виде киносценария, который по сути своей прозрачен, и объективен, и абстрактен, как математическая задача, что разворачивается долго-долго, только в реальной жизни можешь найти миллион решений или вообще ни одного.

И мы с отцом рассмеялись.

И он сказал:

– Она сегодня уезжает. Но она попрощается с друзьями. Сегодня концерт. Ты должен туда попасть. Может, у тебя сегодня счастливый вечер.

И я решил побыть панком в последний раз.

И отправился на концерт.

Не помню, какая там играла группа. Точно не самая знаменитая. Но даже будь это «Клэш» [xxii]или «Пистолз», я бы все равно не запомнил. Потому что вечер прошел как в замороченном тумане: звуки, цвета, лица, чувства вращались вокруг меня, складываясь в причудливый калейдоскоп: один узор сменялся другим, вторым, третьим, а порой как будто монтаж, разрозненные осколки, лишенные смысла, но вместе получается красиво.

Но я точно помню, как все начиналось.

Играли музыканты. Громко, очень громко играли.

Я иду к ней. На этот раз полон решимости. Нет уж, дудки. По правде. Сегодня ответ «нет» не принимается. Я говорю «нет» решительное «нет». Я не сдамся.

Она будет моей.

ПАВИЛЬОН: ТАНЦЗАЛ – ВЕЧЕР

Винс протискивается сквозь толпу беснующихся панков.

Трогает Джоанну за плечо.

ВИНС

Это я!

Джоанна поворачивается и видит Винса.

ДЖОАННА

Отдзынь!

Так. Отдзынь. Сильно сказано. Посильнее, чем просто нет.

Все предельно ясно. Недвусмысленно, если вы меня понимаете.

Но послушайте. Ведь бывает, что девушка, которая вам нравится, говорит совсем не то, на что мы надеемся. Но потом отходишь, задумываешься над этими словами, вникаешь в них, и они уже кажутся не такими кошмарными. Ну то есть, скажем, звонишь ей в пятницу, приглашаешь в кино, например, на «Челюсти», а девушка отвечает: «Я не могу – я мою голову». И ты теряешься, ведь это похоже на отлуп. А потом думаешь: а может, правда – ну, моет человек голову. Странно, конечно, что в пятницу – и не целый же вечер она будет мыть свою голову. А может быть, так оно и есть: может быть, она ухаживает за волосами, потому что они у нее очень красивые. И она смакует это удовольствие, не жалеет шампуня и кондиционера и всей этой дряни, от которой волосы получаются такими шикарными. И девушка становится неотразимой, и, вполне возможно, она это делает, чтобы понравиться какому-нибудь парню, и – ха – возможно, этот парень я. И разве это дурной знак, что она всю пятницу угробит на мытье головы?

Да ну как же. Мне явно светит.

Но «отдзынь»?

«Отдзынь» есть «отдзынь».

ПАВИЛЬОН: ТАНЦЗАЛ – ВЕЧЕР

Джоанна отворачивается от Винса. Пара БЕСНУЮЩИХСЯ ПАНКОВ оттесняют его от Джоанны, Винс роняет свое пиво – оно растекается по полу.

Винсу плюют в лицо. Он поворачивается и уходит.

И я подумал: отлично, успею еще домой на «Матч дня».

Отлично, я весь горю, сейчас выйду на улицу и остыну.

Отлично, мне эта ваша музыка вообще не нравится. А теперь ее и слушать не надо.

Все отлично, так? Ну уж конечно, просто блеск.

Черт.

Черт, черт, черт.

Все кончено. Окончательно, необратимо, очевидно. Чего никогда не было, того никогда не будет. Джоанна, прекрасная Джоанна исчезнет из моей жизни. Знаю, знаю, да и вы не хуже меня знаете: я часто влюблялся и прежде, тысячу раз – в автобусах и на улице, в магазинах и пабах, на катках, дискотеках – можете за меня продолжить этот список.

Но все было не так, как с Джоанной.

Она была Первая. И не удивлюсь, если она окажется последней.

Это все равно должно было случиться. Ну то есть, неважно же, правда, черный ты или белый, богатый или не совсем чтобы, умный, тупой, – со всеми рано или поздно происходит одно и то же: кто-то разбивает нам сердце. Это может случиться сейчас или позднее, при каких угодно непредсказуемых обстоятельствах. И мы знаем это и готовы поспорить на последний пенс, гривенник, франк, иену: рано или поздно это с нами произойдет.

Сердце подпрыгивает в груди и – ёк.

Ну и.

Я плелся через танцзал в сторону коридора, наступая на чужие плевки, разбитые стаканы, а чувак со сцены орал какую-то песню, из которой можно было понять только три слова: рок, хрен и фигня. Я плелся и думал – хотя, наверное, выразился бы иначе, – что мой черед заглянуть в тронный зал, где в каждой кабинке по фаянсовому трону.

Я имею в виду туалет.

К черту собачий ошейник. Выброшу. Нет, пожалуй, не стоит. Подарю на Рождество Мэдж, для ее собаки. И вдруг словно ниоткуда забрезжила светлая мысль: забудь о разбитом сердце, вот ты уже начал готовиться к Рождеству, думай о хорошем, Винс. Ты молод, здоров и еще лет пятнадцать не будешь лысеть, а с таким набором вполне можно жить.