Вионор Меретуков - Дважды войти в одну реку

Начнем с назначения старого дурака Германа на немыслимо высокую должность премьера. С этого начался развал традиций. Друзья перестали ежедневно собираться, чтобы почесать языки. А без этого жизнь оказалась обедненной, потому что стареющий интеллект без каждодневной разминки стал покрываться плесенью, а желчь, не находя выхода, — отравлять существование.

В один из дней Рафу приснилось, что старина Гарри стал нобелевским лауреатом. И, проснувшись, Раф с абсолютной ясностью понял, что сон этот — вещий. Получит старина Гарри свою премию. Неуч, лентяй и бесталанный проныра получит самую главную в научном мире премию.

Потом исчез знаменитый писатель Тит Фомич Лёвин. Впрочем, как писатель Тит исчез много раньше, и никто его исчезновения не заметил.

Фомича, конечно, жалко, но мир, надо быть объективным, оттого что бесследно испарился какой-то бывший писатель, не перевернется. Или, может, черные чародеи полагают, что это и есть переворот, о необходимости которого он говорил с Мартой?

…Только сейчас Раф почувствовал, как он истосковался по ласкам красавицы Марты. И вот она, доступная, желанная, стоит перед ним, манит сияющими глазами. Достаточно протянуть руку…

— Протяни руку, — прошептала девушка. — Я полюбила тебя давно… словом, тогда, когда ты делал физзарядку…

Раф похолодел. Он увидел себя со стороны. С отвисшей челюстью, распущенной нижней губой и слюной идиота, которая стекает на волосатую грудь…

— У тебя странный вкус, — с кривой улыбкой прошептал он.

— Протяни руку, ненаглядный мой, — повторила красавица.

Раф посмотрел на соседнюю скамейку. Скамейка была пуста… Нищий исчез.

Раф испытал внезапное чувство утраты. Будто из его прошлого без спросу изъяли что-то важное, без чего его жизнь уже никогда не будет полной и спокойной.

Раф сделал усилие и протянул руку Марте. И тут же потерял сознание…

Еще не успев прийти в себя, Раф осознал, что с ним происходит что-то необычное, диковинное.

Он не открывая глаз, видел картины, одна чудесней другой. "Соблазн, соблазн", — нашептывал ему таинственный голос, когда он внутренним зрением увидел то, что можно увидеть лишь в прекрасных снах детства или, может быть, — после смерти.

Поэтическая душа Шнейерсона пробудилась от спячки, и Раф понял, что вся его прежняя жизнь — лишь начало чего-то огромного, величественного, непостижимого, чего-то такого, чему нельзя найти ни истолкования, ни измерения.

В дивной грёзе он медленно и бесшумно скользил (хождение по водам?) по серебристо-голубой поверхности то ли длинного узкого озера, то ли покойной реки, песчаные берега которой были сотворены из золотого песка.

Над берегами господствовали уходящие вверх и за горизонт луга, высокие травы которых исходили благоуханной свежестью и чем-то еще, что сладко и томительно тревожило угасающую душу и заставляло думать о прошлом, как о чем-то таком, чему еще предстояло свершиться…

"Как прекрасно! Так и должно быть! Да, да, так и должно быть… Я всегда верил в это! — говорил себе Раф, и душа его замирала от восторга. — Только бы длился этот сон бесконечно долго…", мечтал он.

Шнейерсон опять услышал шуршание платья.

— Я умер? — прошептал он.

— Ах, если бы!! — воскликнула Марта. — Но это лишь пристрелка. Оглянись!

Раф посмотрел по сторонам и увидел, что рядом с Мартой находится женщина, одетая в черный плащ с капюшоном. Раф понял, что это Рогнеда.

— Господи!.. — в сердцах произнес он.

— Еще одно слово, и вам ничто не поможет! — зашипела Рогнеда.

— Где я? — приподнимаясь, спросил Раф. За спинами женщин была тьма. Сами же они были освещены светом, который, казалось, струился откуда-то сверху.

— Вы бы лучше, — усмехнулась Рогнеда, — вы бы лучше спросили, в кого вы чуть было не превратились.

— Будь моя воля, — неуверенно протянул Раф, на всякий случай ощупывая себя, — будь моя воля, я бы вас, — сказал он уже значительно уверенней, убедившись, что с его телом все в порядке, — я бы вас, госпожа Урончик, никогда не познакомил с Германом… Так в кого же я чуть-чуть не превратился?

— В кого, в кого… В вурдалака! Вот в кого!

Раф не очень-то и удивился. И, в общем-то, не очень-то и поверил. Слава Богу, он точно такой же, каким был последние лет десять. Крепкий пожилой мужчина с повышенной сексуальной активностью.

В полумраке Раф нашел руку Марты и нежно пожал ее.

— Пришло время побеседовать… — начала Рогнеда и громко хлопнула в ладоши. Звук, отразившись от невидимых стен, пола и потолка, поглотился тьмой.

— Рогнеда! — услышал Раф глухой голос. — Ау!

Из тьмы выступил Лёвин. Вот у кого вид никуда не годился. Глаза тусклые, плечи опущены, голос глухой. Словом, если кого и называть вурдалаком, то, конечно, Фомича.

— Что с тобой? — спросил Раф.

Тит махнул рукой. Мол, лучше не спрашивай.

— Тит, — Раф всматривался в серое лицо Лёвина, — признавайся, ты вурдалак или нет?

Лёвин задумался.

— А чёрт его знает… Ощущаю некое раздвоение.

— Раздвоение чего?

— Кажется, личности.

— Какая же ты личность? — грубо сказал Раф.

— Ты глуп, Рафаил, — обиделся Тит. — Похоже, ты не рад, что я нашелся.

— Рад, рад… — сказал Раф. — А куда ты подевал старину Гарри, помнится, он путь держал в твои чертоги?

Послышалось деловитое цоканье металлических подковок. Тит посмотрел на Рафа и многозначительно поднял руку.

Во всей Москве только старина Гарри оснащал мыски и каблуки туфель подковками, которые не производились нигде в мире уже лет двадцать. Но предусмотрительный Зубрицкий еще в далекие восьмидесятые на рынке в Малаховке в сапожной лавке накупил этих дурацких подковок на сто лет вперед.

— А вот и я! — воскликнул он.

— Где тебя черти носили, старый болван? — зашипел Раф. — Я по твоей милости был вынужден ночевать, как босяк, под открытым небом!

— Надеюсь, ты хорошо выспался?

— Нет, каков мерзавец! — задохнулся от гнева Раф. — Вместо того чтобы сказать мне спасибо…

— Спасибо, — сдержанно поблагодарил Зубрицкий и протянул Рафу ключи.

— Господи, родятся же на свет такие олухи… — Раф покачал головой.

Послышались шаркающие шаги и сопение.

— Ну что, — откуда-то сверху донесся бас Колосовского, — съезд вурдалаков можно считать открытым?

Через мгновение тьма расступилась и из нее величаво выплыл Герман.

— Едва вырвался. Сплошные заседания, приемы и встречи на высшем уровне. И Александр Исаевич допёк! Не поверите, заставлял каждое утро молиться о здоровье нации и переписывать его опус о соборности! Жалею, что привлёк его к государственной деятельности. Глубоко убежден, писатель должен писать, а не заниматься политикой и государственным строительством. В ином случае его ждёт судьба всех пророков, то есть забвение…