Вионор Меретуков - Дважды войти в одну реку

— Я сегодня проснулся… — вдруг вырвалось у Зубрицкого.

Раф подозрительно посмотрел на старину Гарри.

— Интересно, где ты спал?

Старина Гарри пожал плечами:

— Я спал у Тита, на коврике в прихожей, как пёсик…

— А ведь ты врешь, Гарри Анатольевич! — возмутился Лёвин. — Ты же уехал, уехал сразу после Германа. Ребята, он сказал, что у него срочное свидание… Гарри, ты что, забыл?

— Все понятно, — заскрежетал зубами Раф, — этот засранец был с бабой, и поэтому не открыл мне дверь в мою же собственную квартиру… А ведь я звонил минут пятнадцать. Ну, что мне с ним сделать, с этим сучьим выродком?!

— Убить подлую тварь! — посоветовал Герман.

— Да, я был с бабой, подтверждаю, но, клянусь, не слышал никакого звонка…

— Ну, разумеется, не слышал: ты, когда с бабой, глохнешь на оба уха.

— Так вот… я проснулся оттого, что услышал, что какая-то птица подлетала ко мне…

— Намекаешь на…

— Чего мне намекать. Я слышал. Она даже крылом меня задела. Проснулся, никого нет.

— Обычное дело. Это голубь. Птица смерти, — промолвил Раф.

— Голубь всегда был птицей мира, дурак, — забасил Герман. — Вспомни Пикассо…

— Хоть ты и премьер-министр, но пошел бы ты со своим Пикассо куда подальше. Повторяю, голубь — птица смерти. Она примеривалась. В соответствии с народными преданиями, которым нельзя не доверять, души людей переселяются в голубей… Вот птичка и прилетала, чтобы на месте ознакомиться с душой, которую ей вскорости предстоит втиснуть в своё голубиное нутро.

— Ну и черт с ней! — легкомысленно сказал старина Гарри. — Как прилетела, так и улетела.

— Любопытно было бы знать, в кого переселится душа старины Гарри после того, как смерть вырвет его из наших рядов… — сказал Тит.

— Если в кого и переселится душа старины Гарри, так это… — Герман замолчал и выразительно посмотрел на друзей.

— Договаривай! — пронзительным голосом выкрикнул старина Гарри. — Договаривай, проклятый наймит капитализма, чинодрал и коррупционер…

— Неблагодарный! Скажи, ты хочешь получить квартиру Маяковского?

— Каюсь, Герман, каюсь!

— То-то же! Твое искреннее раскаяние проняло меня до слёз, и потому я не стану никому говорить, что твоя душа, если и переселится в какую-нибудь птицу, то это вряд ли будет голубь. Скорее, это будет попугай-какаду. Тем более что ты, — Колосовский внимательно посмотрел на Зубрицкого в профиль, — тем более что ты и при жизни-то был на него похож…

Друзья ещё долго пикировались, но Раф их почти не слышал.

Ему захотелось закрыть глаза и вновь оказаться рядом с удивительно прекрасной рекой, обрамленной золотыми берегами. Он закрыл глаза, но увидел лишь тьму.

Решение пришло неожиданно.

Раф хотел тут же ринуться прочь, но благоразумно удержался. Он не мог отказаться от того, чего страстно желал.

…Ту ночь, ту последнюю ночь перед бегством, Раф провел с Мартой.

Он несколько раз говорил ей, что любит ее. Казалось, говорил страстно, с чувством, а выходило неубедительно и жалко. И, в конце концов, он сам почувствовал это.

А Марта молчала. Смотрела на него удивленно-отстраненным взглядом и молчала.

Он едва не сделал ей предложение. Остановился в миллиметре от роковой черты.

"Еще немного, и я бы подставил шею под петлю", подумал он.

…Раф лежал на спине, ожидая, когда Марта заснет покрепче. Дождавшись, Раф распялил губы, как в детстве, и заплакал…

Он плакал холодными страшными слезами. Выхода не было. Жизнь подходила к концу.

Раф с невероятной, чудовищной и ледяной ясностью понял, что совсем скоро он умрет и исчезнет к чертовой матери это его никому не нужное "я", померкнет свет, уйдет в никуда его великий, живой бесконечный мир, который, собственно, и есть он, Раф. И всё, всё — всё! — обратится в пустоту, в пепел, в тлен… Его мысли сгинут, и его самого забудут… забудут — самое большее — через пару лет после погребения.

Рафа тянуло в сон, но он боялся уснуть и не проснуться.

Ночь пройдет. Завтра, если оно наступит, будет первым днём его последней попытки перехитрить судьбу.

…Ему вспомнился бродяга на соседней скамейке. Брат. Единственный на свете человек, который ему по-настоящему дорог. И к которому он не подошел. Не заговорил.

Впрочем, о чём бы они стали говорить? Жизнь прожита. Оба они старики. У обоих своя жизнь. И у обоих, похоже, не очень-то всё сложилось.

И всё же сердце Рафа ныло от чувства своей неправоты. И от сознания, что упущено что-то невероятно важное.

Ему уже казалось, что он нашел бы, что сказать брату. А теперь не скажет… Никогда! И так и умрут они оба, не поделившись друг с другом последними мыслями. Такими важными для них обоих.

В то же время, выскажи они эти мысли вслух, кто их услышит?.. Мы умрем, и кто-то скажет: какая разница, сказали они там друг другу что-то или не сказали. Все равно ни того, кто сказал, ни того, кто слушал, уже нет на свете…

Получается, что и так, и так — мысли все равно уплывут. Растворятся в вечности без следа. Вместе с теми, кто их высказал. Через несколько лет ни от Рафа, ни от Михаила не останется ничего. Даже воспоминаний.

С другой стороны…

И тут в голову Рафа врезалась чистая, отскоблённая от сомнений мысль. Эти невысказанные слова — важны прежде всего для него. И для Михаила. "Ведь мы проживаем свои жизни — свои! — не чужие. И эти жизни от первого вздоха до последней секунды безраздельно, полновесно принадлежат нам — только нам и никому другому. И я ни с кем ничем делиться не должен. Потому что ни мое слово, ни мои мысли никому кроме меня и моего брата не нужны".

…Утром, после ухода Марты, Раф поехал в банк, снял двести тысяч купюрами по тысяче рублей каждая и вечером того же дня с Октябрьского вокзала выехал из столицы в северо-западном направлении.

"Всё суета, — думал Раф, лежа на нижней полке и поглядывая на два невероятно разбухших бумажника, которые покоились в багажной сетке. Раф откупил купе целиком, чтобы ни одна сволочь не могла помешать его высоким раздумьям о смысле жизни, которым он намеревался предаваться всю ночь.

На столике стояла наполовину опорожненная бутылка коньяка. В пепельнице дымилась сигарета. — Всё суета и чушь собачья. Липовая слава, аплодисменты, хвалебные рецензии в газетах… Я добился всего, о чем мечтал. И что?.."

Раф отхлебнул прямо из бутылки.

"И винить некого… Видно, так устроен мир, что ни в чём нет никакого смысла…"

Не он первый, кто задумался над этим. Достаточно вспомнить Камю, Сартра, Бердяева…

Раф хотел привычно выкатить грудь, но что-то остановило его.

"Что меня роднит с Довлатовым, которого я почитаю как старшего по возрасту и званию, хотя он моложе меня на пять лет? Внешность? Наверно… Ах, если бы не эти волосатые уши! Рост такой же, и в лице есть нечто фальшиво-неаполитанское. Пожалуй, всё… Ах, да, еще помойка во дворе, под окном. А в остальном сходства между нами не больше, чем между чайником и паровозом. Где паровоз, естественно, Довлатов, а я, соответственно, чайник… Кроме того, Довлатов умер сравнительно молодым, а я дотрюхал до семидесяти".