Вионор Меретуков - Дважды войти в одну реку

То есть индивидуум осознает, что он не только отличен от других, но, что самое главное, он постигает собственное "я". Это "я", загадочное, как вселенная, появляющееся на каком-то начальном этапе жизни, еще в детстве, будоражит воображение до последнего часа. Далее, за смертной чертой, мы это "я" не рассматриваем, поскольку нам это не под силу. Это забота совсем иных инстанций. Но мне кажется, что это "я" остается и "за порогом". Это дает мне надежду, перерастающую по мере приближения к неизбежному концу в уверенность, что меня ждет персональное духовное бессмертие".

— Да, да… Бог есть, — прошептал просветленный Раф, — по мере приближения к смерти, он наполняет душу несчастного надеждой, что смерть — это еще не конец…

"Солженицын взял на себя миссию первым поведать миру настоящую правду о ГУЛаге. Великая миссия и святая.

Нет слов, Солженицын выдающийся человек, мужественный, талантливый, несгибаемый, тонкий и благородный.

Но как всякий истинный творец, как всякий гениальный художник, он не мог ограничиться одной темой, пусть даже эта тема и объемлет значительные временные отрезки и затрагивает судьбы миллионов людей.

В дальнейшем Александр Исаевич, расширяя свою творческую и назидательную экспансию в ту часть литературы, которая лежит в плоскости нравственности, впал в заблуждение, уверовав в то, что только он один обладает знанием чего-то такого, чего не знает больше никто в мире, и что этим знанием он непременно должен поделиться со всем человечеством.

Он решил повторить — возможно, неосознанно — путь Льва Толстого, предостерегавшего других от ошибок, которые сам совершал в те годы, когда был молод, самонадеян и глуп.

Писатели очень часто полагают, что мудрость и ниспосланный свыше некий дар дают им право давать советы несмышленому человечеству по главным вопросам мироустройства.

Как известно, многостраничные толстовские опусы, носящие азбучный назидательный характер, сегодня никто не читает, хотя Толстой говорит там справедливые и дельные вещи.

К сожалению, когда человека в лоб заставляют вдруг что-то или кого-то полюбить или от чего-то — часто очень соблазнительного, приятного, необременительного и легкого — отказаться, он реагирует совсем не так, как кому-то хочется.

Толстовские нравоучения попросту скучны. И, зная о шаловливой и не всегда праведной жизни молодого Льва Николаевича, не очень-то ему и веришь. И именно поэтому его не читают, хотя все знают, что это написал гениальный и мудрый писатель, кстати, владевший тайной и умением увлекать читателя: вспомним любой из его великих романов.

В наше время в точно такое же положение сам себя поставил Солженицын. И, естественно, с тем же печальным результатом".

Шнейерсон вдруг вспомнил, как Булат Шалвович однажды на какой-то шумной вечеринке, отозвав его в сторону от стола, который ломился от водок и закусок, своим хриплым голосом сказал:

"Старичок, — при этом Окуджава вертел пальцами пуговицу на рубашке Рафа, — ты знаешь, как я к тебе отношусь: я тебя, можно сказать, почти люблю. Поэтому надеюсь, ты не обидишься… А коли не обидишься, значит — поймешь. Короче, Рафчик, если можешь, не пиши… А если уж не можешь не писать, то пиши только…"

В этот момент грянула музыка, и что хотел сказать Окуджава, так и осталось не проясненным.

В тот вечер Раф ходил за Булатом, как привязанный, но случая побеседовать не представилось.

А потом и вовсе показалось, что глупо спрашивать Булата о том, чего это он там не договорил.

По истечении некоторого времени неприятное ощущение от слов метра как-то размылось, и стало казаться, что и не говорил мастер этих слов, а если и говорил, то говорил спьяну или случайно, имея в виду что-то иное…

"Иосиф Сталин нанес вред России, соизмеримый с вселенской катастрофой, вроде столкновения земли с кометой. Несмотря на все грандиозные достижения, в плане морали он отбросил страну в средневековье. Он извёл цвет нации, заменив русскую аристократию, интеллигенцию, крепкое крестьянство и сознательный пролетариат новой разновидностью человека, создав гомо советикус, что означает человек прямоходящий, но озирающийся".

Полностью согласен! Сейчас с этим могут спорить только коммунисты и мерзавцы.

"Воспоминания — карманная разновидность вечности. Предающийся воспоминаниям неосознанно провоцирует себя на действия в направлении расширения настоящего за счет прошлого, пытаясь таким образом хоть немного оттянуть неизбежный конец".

Очень мудро, очень! Но совершенно непонятно!

"Эсхатология — учение о конечных судьбах мира и человека. Всегда считалось, что время и пространство бесконечны. Сиречь не имеют ни начала, ни конца. Совсем недавно какой-то вредитель из академии наук обнаружил, что вселенная конечна.

Это открытие повергает умы в смятение, оно переворачивает наши представления о мироздании. Логика подсказывает, что если уж вселенная конечна, то всё остальное конечно и подавно. Включая время. Стало быть, рано или поздно все закончится вселенским ничто. От вселенной и времени не останется даже пустоты. Ибо пустота предполагает, что вокруг неё все-таки что-то есть. А тут не будет ничего. И никого. То есть никто не сможет осмыслить и прокомментировать это безобразие".

А как быть с теми, кто хочет жить вечно? Со мной, например? Мне иногда так хочется подольше пожить, что ради этого, кажется, человека бы зарезал…

Раф задумался. Все, что он прочитал, сильно отдавало любительщиной. Кажется, автор не знаком ни с историей философской мысли, ни с литературоведением. Автор, как знаменитый гоголевский персонаж, "до всего сам дошел, своим умом". Это так наивно, свежо и глупо, что хочется читать дальше.

Он перевернул страницу.

А это еще что такое? — Раф читает вслух: "Мёртвые чувствуют свое превосходство над живыми". Выглядит, как плевок с того света, как оскорбление, как проклятие!

"Жизнь неожиданна и неповторима. Настоящая литература — тоже".

"Литература — это зазеркалье. Литература — это вторая реальность".

Ужасно! Будто строки из дневника тургеневской барышни.

"Удивительное дело! Лексика Лермонтова целиком состоит из слов и выражений, позаимствованных у Попова, Николаева, Козлова, третьестепенных поэтов, ныне известных только узкому кругу специалистов. Эти предшественники Лермонтова не оставили никакого следа в истории литературы. Казалось бы, под пером кавалерийского поручика, баловавшегося стишатами, должны были родиться банальные строчки. А вышло что? Кавалерист, повинуясь божественному наитию, слез с лошади и без труда доказал, что в каждом слове, в каждом словосочетании сокрыты практически безграничные возможности, которые под рукой гения превращаются в шедевры. Поэзия Лермонтова — это воплощенная в слово свобода самовыражения личности.