Александра Чернышева - Отец

— И что за моду взял, таскать за собой всюду девчонку, эк, как она сморилась.

А с улицы доносился разговор и мамин смех.

После войны в деревнях было голодно. Ни хлеба, ни до хлеба. Я и старшая сестра бродили по холмам и собирали кашку, зерна её были очень похожи на пшено. Из этих семян бабушка варила нам кашу с молоком. А с весны до осени у нас на столе и мясо появлялось — мясо сусликов.

Ходили мы их выливать с братом. Он старше меня на семь лет. Я лила воду в нору, а брат, как только суслик показывался из норы, ловил его. Потом обдирал с них шкурки и мама в большом ведерном чугуне зажаривала их в русской печи. Нежное, сладкое мясо, чуть пахнущее травой. Бабушка плевалась, глядя как мы уминаем этих сусликов, мама посмеивалась, но тоже ела с нами… а вот отцовскую реакцию никто не мог предвидеть. Наш отец работал трактористом. Дни и ночи в поле, зимой на центральной усадьбе ремонтировал трактора. Так что дома мы его очень редко видели.

Мама рассказывала, когда шла война, отец рвался на фронт. В районе как раз военкомат проводил очередную мобилизацию — не хватало танкистов. А, как известно, что трактор, что танк, в управлении ими разница небольшая. Отец решил показать лучший результат, чтобы его призвали на фронт. Показать-то он показал себя лучшим, да выводы сделали другие.

— Ну Иван Васильевич, — сказал военком, — вижу, что ты тракторист отменный, именно поэтому на тебя надежда, справишься с пахотой, посевом и уборкой. Оставляем тебя на трудовом фронте.

Вот так и получилось, что ни в войну, ни после войны мы отца почти не видели.

В один из дней, для нас совсем оказавшимся печальным, мы с братом столько наловили сусликов, что можно было еще соседей накормить. Мама затопила печь и на всю ночь поставила в неё чугун с сусликами.

— Пусть хорошо утомятся, — сказала она.

И мы уже предвкушали, как завтра утром мать вынет чугун из печи, и как мы все наедимся мяса. Так, да не совсем и так получилось.

Чугун мать вынула из печи, поставила на лавку, открыла крышку, и из него пошел такой вкусный запах жареного мяса. А тут, вот он на пороге, отец.

— Мать! — крикнул он. — Никак у нас мясо появилось? Откуда?

Мать спроста и сказала:

— Суслики это, Ванюшка с Шурой наловили, а я зажарила. Вкусно!

Мне никогда не забыть, что сделалось с отцом. Он вылетел на улицу и его стало тошнить. Просто наизнанку выворачивало. Мы, дети, испуганные забились по углам, а мать причитала над отцом:

— Отец, да что с тобой? Господи, не отравился ли ты чем?

Ей еще было невдомек, что виной всему суслики.

Немного отдышавшись, отец молчком зашел в избу, взял тряпкой чугун, вынес его на улицу, отворачиваясь от него как можно дальше, и со всего маху зашвырнул его в овраг.

— Чтоб я этой падали в доме не видел больше! — кричал он. — И не смейте чугун назад принести!

Бабушка и тут подсуетилась:

— Говорила я им, говорила, так не слушались, окаянные. Видано ли, такую пакость в рот брать?! Тьфу! Лучше с голоду умереть!

Больше мы сусликов домой не приносили. От греха подальше. Наловим, нажарим на костре, наедимся до отвала, а домой ни, ни.

Меня отец своим поступком очень удивил. Вырос в деревне, откуда такая, несвойственная деревенским жителям, брезгливость? Такая разборчивость? Ну, ладно еще бабушка, она знавала лучшие времена, но отец…?

Потом, уже позже, когда я подросла, мне открылись еще многие его причуды: он не ел ничего консервированного, если это не было приготовлено дома. Не разрешал покупать или брать в совхозной кладовой мясо — "дохлятка", говорил он. За всю жизнь не съел куска колбасы.

А эти суслики мне запомнились надолго. Так и вижу, как в овраг летит чугун, зажаренные суслики и отца с искаженным от гнева лицом.

На моей памяти мы переезжали из одного селения в другое дважды, не считая чуть было не состоявшегося переезда аж в самую Америку. Как рассказывала мать, это случилось в 1939 году.

Немцам из Сузанова разрешили выехать, по желанию, в Германию или Америку.

И тронулось Сузаново. Вот тогда-то и получил отец предложение от одной немецкой семьи уехать с ними в Америку. Обещали золотые горы. Мол, там такому хозяину, как отец, будет где развернуться. И отец было совсем согласился. Когда он обнародовал свое желание уехать в Америку родным, в семье поднялся вой. Бабушка швырялась ухватами и кочергой, мама плакала навзрыд и обзывала отца дураком. Пока между ними шла борьба, кто кого "победит", вышел немцам запрет на выезд. Успели уехать те, кто всё бросил и отправился налегке. А кто хотел пристроить всё нажитое добро и получить за это деньги, с отъездом затянули и потом так и остались на месте. Но треть населения Сузаново лишилось. Вопрос отъезда нашей семьи в Америку сам собой отпал.

Так и прожили мы в нашей деревушке без названия до 1948 года. А по осени отцу предложили перебраться на центральную усадьбу, где ремонтировались зимой трактора, а лучше отца этого делать никто не мог. Недаром он за свой каторжный труд в годы войны, за свои золотые руки получил медаль "За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны".

Бабушка с нами ехать наотрез отказалась. Да и за хозяйством — корова, пяток овец, куры — нужно было присмотреть. С собой всё это не повезешь, потому что некуда было везти.

Переехали с небольшим домашним скарбом. Поселили нас в бараке. Одна комната, огромная, пустая, только в углу были свалены дрова и уголь для топки. Другая комнатка маленькая. В ней помещалась только родительская кровать и деревянные полати, где все дети спали вповалку. Жить было голодно, даже молока не было, корова — то осталась на старом месте.

Пожили мы так до весны и отец наш затосковал. Вечерами слышно было, как он жаловался матери:

— Не по мне эта жизнь. В мастерской гарь, с железной дороги гарь, даже дома от угля гарь. Давай, мать, уедем отсюда, да вот хоть в Кувай. Там директором совхоза наш друг, если что — поможет.

— Смотри, отец, — вздыхала мать, — тебе виднее. Скажешь ехать — поедем.

И такие разговоры продолжались нескончаемо, длинными зимними вечерами. А в начале марта отец пришел домой веселый, улыбающийся.

— Всё, мать, едем, — радостно сообщил он. — Собирай манатки, через неделю будет трактор с санями в Кувай, на нем и поедем.

Мать разохалась: — А как же дети, ведь учатся?

— Ничего, мать, там тоже школа есть, будут учиться.

Конец марта. На дворе уже сильно подтаивало, грачи прилетели. Вот в эту пору и отправились мы всей семьей в деревню Кувай на широких санях, прицепленных к трактору.

Мама уложила нас всех на перину, потом укрыла несколькими ватными одеялами до самых глаз. Иначе было не доехать. Одежонка-то у всех худая, на первом бы километре окоченели. Маму отец закутал в огромный зипун, а сам в куцей телогрейке, частенько спрыгивал с саней и бежал рядом с ними, чтобы согреться. Двадцать километров — путь для тихоходного трактора не близкий. Ехали больше трёх часов. Солнышко слепило глаза. Снег в степи лежал ещё нетронутый, только поверху отливал глянцевитой коркой. Как не покрикивала на нас мать, мы все же выползали из вороха одеял почти до половины и с жадностью глядели по сторонам. На белом снегу далеко видно. Вот рыжая лиса пробежала вдалеке, вот заяц выскочил из сугроба, а у стогов соломы, оставшихся в поле с осени, копошится темная масса. Оказывается, перепела. Их видимо невидимо.