Александра Чернышева - Отец

— Почему ты, дочка, пацаном не родилась? Всякую мужицкую работу знаешь, любая в руках спорится.

Только много лет спустя я могла понять затаенное желание отца быть единоличником, навроде теперешних современных фермеров. Его желание отдать всю свою любовь земле-кормилице.

Имея два класса образования, он обладал житейской мудростью, знанием людей.

Выражая своё недовольство методами хозяйствования в родной деревне, он подсознательно искал другие ее формы. И, невольно, обращался к тем годам, когда они с матерью жили единолично до общей коллективизации. И как хорошо было им жить в те времена.

Не знаю, было ли это Правительственным Указом или самодеятельностью местного руководства, а только в пятидесятые годы прошлого века всем жителям деревни предписывалось сдирать с забитых свиней шкуры и сдавать их особому уполномоченному, закрепленному за деревней.

Помню такой случай. Нашу свинью Хрюшку отец зарезал по первому морозу. Вся семья за лето наголодалась без мяса, и мы ждали этого момента с нетерпением.

Особенно мы, дети. Предвкушали, как опаленную, вымытую свинью, положат на длинный стол для разделки, а мы будем по очереди отгрызать по кусочку, вкусно пахнущие дымком, хвостик и уши. Для нас это было любимым лакомством.

В тот день зарезанную свинью опалили, вымыли горячей водой и начисто выскребли. Потом укрыли ее чистой соломой, по верху отец бросил старый зипун и велел нам садиться на свинью верхом.

— Да попрыгайте на ней хорошенько. Это, чтобы сало от мяса отстало и шкурочка была мягкая.

Сидим мы так, прыгаем, хохочем, весело нам. А отец тем временем убирал остатки костра.

В этот момент и нагрянул к нам уполномоченный по сбору свиных шкур. То ли ему кто донёс, что мы свинью опаливаем, то ли сам на запах пришел, а только с ходу набросился на отца.

— Ты что же это делаешь, Иван Васильевич? Тебе распоряжение властей не указ? В тюрьму захотел? — орал он на отца, брызгая слюнями.

Мы перепугались. Сидели тихо, не зная, что нам делать.

Отец весь лицом потемнел, на скулах взбугрились желваки, глаза недобро сверкнули.

— Тебе шкура нужна? Да? — отец рывком распахнул телогрейку. — Так сдери её с меня! Слышишь?! Сдери! Мало моей, вот с моих пятерых детей сдери! Ну, что стоишь?! Давай! Начинай!

С каждым словом голос его нарастал, пока не перешел на крик. Отец в упор смотрел на уполномоченного. Не знаю, что тот увидел в глазах отца, однако он молча круто развернулся и, широко шагая, пошел прочь.

Отец с искаженным лицом смотрел ему вслед и я первый раз увидела, как он плачет. Слезы скатывались по его впалым щекам, по морщинистой шее за воротник рубашки. Кадык с усилием ходил вверх-вниз, как будто он силился что-то проглотить и не мог.

Вспомнив о нас, отец обернулся и, пытаясь скрыть свое состояние, нарочито грубовато скомандовал:

— А ну, быстро за санками! Повезем Хрюшку домой!

До самого вечера отец оставался хмурым и неразговорчивым. Не слышно было его обычных шуточек-прибауточек. От этого и у нас всех настроение было нерадостное, хотя мы полакомились и хвостиком и ушами.

К тому времени, как пришла пора ложиться спать, мы, дети, забрались, кто на печь, кто на полати. А отец с матерью, прикрутив фитиль лампы, сидели в полумраке за столом и шепотом о чём-то разговаривали. Слов разобрать было невозможно, я только видела их встревоженные и озабоченные лица.

Судя по тому, что у отца не было никаких неприятностей после разговора с уполномоченным, тот, по всей видимости, не доложил в верха о его "проступке".

А мы всю зиму ели сало с тонкой, мягкой, вкусной шкурочкой.

О любви отца к матери мы были наслышаны с детства. Отец собирался жениться, невеста его была из соседней деревни. Он пришел к материному отчиму, заказать хороший сундук для невестиного приданого. Вот здесь он и увидел мать. Она только-только приехала их Бухары, где жила в семье одного инженера в няньках. Увидел он мать и, как сам говорил потом — "Погиб". Невеста сразу выскочила у него из головы. Он каждый вечер, под видом заказчика сундука, являлся к ним в дом и просиживал там допоздна. Отвадил от маминого дома всех женихов. Дрался с ними насмерть. Ходил до тех пор, пока все в доме не поняли истинную причину его посещений. Как рассказывала мама, она на него поначалу и внимания не обращала. Как же — она такая красавица, а отец в молодости не блестал красотой. И все же своим упорством он добился своего. Мать вышла за него замуж, а сундук, который отец заказывал, пригодился для материного приданого. Этот сундук и сейчас еще цел. Говорят, что бывшая отцова невеста была вне себя от гнева и проклинала его всяческими словами. Всю жизнь, на наших глазах, отец пылинки сдувал с матери.

А мама (гордая полячка, как её называли в деревне), помыкала им, как хотела. Частенько в раздражении кричала на него:

— У, черт страшный! И как только я за тебя замуж пошла?! Где мои глаза были?!

Отец в ответ только добродушно посмеивался:

— Я, мать, не красивый, но симпатичный.

А когда она уже совсем допечет какими-нибудь придирками, молча одевался и, бросив с порога — "Глупая ты, мать, женщина" — выходил во двор и долго не возвращался.

В такие моменты мне было жаль его до слёз. Я матери назло начинала дерзить, за что получала увесистые затрещины.

Нас, детей, он тоже очень любил, мы это чувствовали. Он никогда не повышал на нас голоса, никогда при нас не произнес бранного слова. Правда, брату, он старше всех нас был, иногда доставалась от отца трепка. Но он сам нарывался на это своим поведением. Хотя, если судить по нынешним временам, проказы брата были сущими пустяками. Сейчас бы таких детей считали ангелами.

Слово отца было для нас законом. Мы готовы были сделать все, чтобы заслужить его похвалу. И жалел он нас очень. Бывало, когда уже все мы были взрослыми и жили в разных местах, соберемся все дома, кто в отпуск, кто на каникулы, мать тут же находила нам сотню дел — мазка, побелка, стирка и многое другое. Отец же старался нас от этого оградить.

— Сделаем мы всё с матерью потихоньку сами, — говорил он. — Отдыхайте, ешьте вдоволь, а то вон, как вы отощали в своих городах.

Еще у отца была любовь к лошадям. Почти всю жизнь, проработав на тракторе, он, незадолго до пенсии, стал конюхом. Пропадал на конюшне от темна до темна. Ухаживал за лошадьми, как за малыми детьми. Если кто-то брал лошадь, а потом возвращал её со сбитой холкой или другими повреждениями, он аж лицом темнел. Впредь этот нерадивый человек мог даже не мечтать получить лошадь, если в конюшне был отец. Никакие приказы и уговоры в таких случаях на него не действовали.

Мать рассказывала, что когда они с отцом жили единолично, а это продолжалось всего два года, у них были самые лучшие кони. Отец на состязаниях всегда побеждал и завоевывал первый приз.