Элизабет Страут - Оливия Киттеридж

«Здорово», — сказал Генри. «Да уж, — согласилась Оливия. — Куда как здорово».

Так что они постепенно становились на ноги — Оливия и Генри, — отыскивая собственную дорогу в этом одиноком пенсионном мире, когда Кристофер позвонил им однажды вечером и спокойно сказал, что разводится. Генри разговаривал из спальни, Оливия — на кухне.

— Но почему?! — спросили они в один голос.

— Она так хочет, — ответил Кристофер.

— Но что случилось, Кристофер? Вы же всего год как поженились, господи ты боже мой!

— Мам, так случилось. Вот и все.

— Ну что ж, тогда возвращайся домой, сынок, — сказал Генри.

— Нет, — сказал Кристофер. — Мне здесь нравится. И практика хорошо идет. У меня нет намерения возвращаться домой.

Генри провел весь вечер в гостиной: сидел, опустив голову в ладони.

— А ну-ка, встряхнись, хватит уже! — окликнула его Оливия. — Ты же не Роджер Ларкин, слава богу!

Но у нее дрожали руки, и она вернулась на кухню, вытащила все из холодильника и вымыла решетчатые полки и все внутри губкой, которую то и дело обмакивала в миску холодной воды с чайной содой. Потом все снова убрала в холодильник. Генри по-прежнему сидел, опустив голову в ладони.

Все чаще и чаще Генри сидел в гостиной, опустив голову в ладони. Однажды он вдруг повеселел.

— Он вернется домой, вот увидишь, — пообещал он.

— Почему ты так уверен?

— Это же его родина, Оливия. Наше побережье — его родина.

Словно для того чтобы доказать себе силу притягательности этой географической точки для их единственного отпрыска, они принялись разыскивать данные о своей генеалогии, ездили в Огасту — работать в библиотеке, посещали старые кладбища за много миль от их города. Предки Генри прослеживались на протяжении восьми поколений, предки Оливии — на протяжении десяти. Ее первый предок прибыл из Шотландии, семь лет работал по договору у хозяина, потом — самостоятельно. Шотландцы были несговорчивыми, задиристыми, стойкими людьми, способными вынести такое, что вам и не снилось: обнажение почвы, морозные зимы без пищи, амбары, сгорающие дотла от удара молнии, умирающие рядом дети… Но они упорно добивались своего, и у Оливии на какое-то время становилось легче на душе, когда она читала об этом.

Однако Кристофер все не возвращался. «Прекрасно», — говорил он, когда они ему звонили. «Прекрасно».

Но кто же он такой? Кто этот чужой человек, живущий в Калифорнии? «Нет, только не сейчас, — сказал он, когда они собрались было лететь к нему в Калифорнию. — Сейчас не очень удачное время».

Оливия с трудом могла усидеть на месте. Вместо кома в горле она теперь ощущала ком как бы во всем теле, неизбывную боль, которая, казалось, не дает пролиться такому количеству слез, что могли бы заполнить залив, который виден из их фасадного окна. Ее воображение было до краев заполнено воспоминаниями о Кристофере: вот он, совсем еще малыш, тянется потрогать герань на подоконнике, а она шлепает его по руке. Но ведь она его любила! Господи боже, она его любила. Во втором классе он чуть себя не поджег, пытаясь сжечь контрольную по правописанию в лесу за домом. Но он ведь знал — она его любит. Люди ведь всегда точно знают, кто их любит и как сильно, — Оливия убеждена в этом. Почему же он не разрешает родителям хотя бы повидаться с ним? Что они такого сделали?

Оливия могла застилать постели, стирать белье, кормить пса. Но ее больше не заботила никакая другая еда.

— Что у нас будет на ужин? — спрашивал Генри, поднимаясь из подвала.

— Клубника, — отвечала Оливия.

Генри ее поддразнивал:

— Ты же и дня без меня не проживешь, Оливия! Если бы я завтра умер, что стало бы с тобой?

— Ох, перестань!

Это ее страшно раздражало, и ей казалось, что это доставляет Генри удовольствие — ее раздражать. Иногда она усаживалась в машину одна и уезжала проехаться.

Теперь в магазин за продуктами отправлялся Генри. Однажды он принес домой букет цветов.

— Это — моей жене, — произнес он, вручая ей цветы.

Вид у них был жалкий — до ужаса. Ромашки, выкрашенные в голубой цвет, среди белых и абсурдно розовых, а некоторые уже почти завяли.

— Сунь их вон в ту вазу, — сказала Оливия, указав на старую голубую вазу.

Цветы примостились на деревянном столике в кухне. Генри подошел и обвил жену руками; стояла ранняя осень, было довольно холодно, свитер мужа пропах древесной стружкой и немножко плесенью. Оливия ждала, чтобы объятие закончилось. Потом вышла из дому — высадить луковицы тюльпанов.

Через неделю — в обычное утро, когда надо было делать какие-то дела, — они поехали в город, на большую парковку возле огромного магазина «Купи и сэкономь».

Оливия собиралась посидеть в машине, почитать газету, пока Генри будет покупать молоко, апельсиновый сок и банку джема. «Еще что-нибудь?» — Генри произнес эти слова. Оливия лишь молча покачала головой. Генри открыл дверь, резко выбросил наружу длинные ноги. Скрип двери, клетчатая спина его пиджака, а потом странное, неестественное движение его тела, падающего на землю прямо из этой позиции.

— Генри! — закричала она.

Она кричала на него, пока ждала карету «скорой помощи». Губы его двигались, глаза были открыты, одна рука непрестанно дергалась в воздухе, словно он пытался дотянуться до чего-то где-то за Оливией.

Тюльпаны расцвели с оскорбительной пышностью. Предвечернее солнце омывало их широким потоком света там, где они росли на склоне холма, спускаясь почти до самой воды. Оливия могла видеть их из окна кухни — желтые, розовые, белые, ярко-красные. Она посадила их на разной глубине, и казалось, что они разного роста: неравность делала их еще прелестнее. Когда ветерок слегка пригибал цветы, тюльпаны казались подводным полем, где росло что-то волшебное, — все эти разные цвета словно плыли перед глазами. Даже лежа в «лентяйке» — комнатке, которую пристроил Генри несколько лет назад, с эркером, таким большим, что можно было затолкать туда небольшую кровать, — Оливия могла видеть самые верхушки тюльпанов, цветки, озаряемые солнцем, и иногда она ненадолго погружалась в дрему под звуки транзистора, который держала у уха всегда, когда бы ни ложилась. К этому времени дня она уставала, потому что вставала так рано, до восхода солнца. Небо только начинало светлеть, когда Оливия, взяв с собой пса, садилась в машину и ехала на реку, вдоль которой проходила три мили в одну сторону, а затем три мили обратно, пока солнце поднималось над широкой лентой воды, где ее предки ходили на своих долбленых лодках из одного залива в другой.

Пешеходная дорожка была заново вымощена, и к тому времени, как Оливия начинала обратный путь, навстречу ей бежали роллеры, молодые, невыносимо здоровые, их обтянутые эластичной тканью бедра, мощно раскачиваясь, несли их вперед, мимо нее. Она ехала в пончиковую «Данкин-донатс», читала газету и кормила собаку пончиками без начинки. А потом она отправлялась в инвалидный дом. Мэри Блекуэлл теперь работала там. Оливия могла бы сказать ей: «Надеюсь, вы научились держать язык за зубами», потому что Мэри как-то странно на нее смотрела. Впрочем, Мэри может катиться ко всем чертям. И вообще все они могут катиться ко всем чертям.