Кэндзабуро Оэ - Футбол 1860 года

Я ведь тоже часто вижу сны о брате — это правда. Смерть брата произвела на нас жуткое впечатление.

Потому-то мы и видели множество снов о нем. Однако, судя по твоим, Така, рассказам, наши сны по своей атмосфере, что ли, диаметрально противоположны, — сказал я. И тут же, раскаявшись, что загнал Такаси в тупик, протянул ему ниточку компромисса. — Видимо, смерть брата повлияла на нас с тобой совершенно по-разному.

Такаси задумался, игнорируя мои ходы к примирению. Он прикидывал, как бы лучше одним ударом уничтожить превосходство моих воспоминаний, и судорожно шарил в уголках своей памяти. Наш спор вызвал у моей жены, которую мы воспринимали просто как стороннего наблюдателя, тревогу и беспокойство, даже чувство крушения.

— Зачем же S-сан, зная, что его убьют, участвовал в налете? Ведь его и в самом деле убили. Почему именно он должен был заплатить смертью во искупление? Мне становится страшно, когда я думаю о том, как он лежал скорчившись в темном амбаре. Действительно, страшно и больно, когда представишь себе юношу в одиночестве, ждущего налета. Я ясно представляю себе это, потому что именно сегодня утром осматривала амбар. В моем воображении отчетливо возникает ваш брат, его спина, — сказала жена. Теперь она неотвратимо скользит вниз по наклонному ходу психологического муравейника, ведущему к виски. Только начавшаяся вчера вечером и продолжавшаяся до сегодняшнего утра трезвая жизнь столкнулась с первым препятствием. — Почему именно S-сан должен был стать жертвой искупления? Потому что при первом налете корейца убил он?

— Видимо нет, а, Мицу? — вмешался Такаси и продолжал мрачно: — Просто он был вожаком. Я сам прекрасно знаю, что это воспоминание из области фантазии, так что, Мицу, можешь не затрудняться, но мне все равно кажется, что я помню поразившую меня картину, как брат, одетый в зимнюю форму курсанта школы морских летчиков, предводительствуя ребятами из деревни, вызывает на бой самых здоровых и отборных парней из корейского поселка.

— Если проследить за всеми искажениями, которые допускает твоя память, Така, то можно увидеть, что они продиктованы одним горячим желанием. Это совершенно ясно. И нельзя сказать, что я не разделяю его. Но брат вовсе не был вожаком деревенской молодежи. Скорее наоборот. Это понимал даже я, десятилетний ребенок. Брат S любил все превращать в игру. В нашей деревне сразу же после войны вряд ли нашелся бы кто-нибудь, кто, даже понимая побудительные мотивы, владевшие братом, сочувствовал его эксцентричному поведению в день, когда он вернулся после демобилизации. Откровенно говоря, он был насмешником. Вы двое даже не можете представить себе, какой грозной, разрушительной силой обладает в деревне злая насмешка. Из всех парней, возвратившихся после демобилизации в деревню, брат был единственным размазней, не имевшим девушки. Ему, правда, удалось проникнуть в замкнутый деревенский мирок, но из всех отъявленных головорезов, которых в конце концов подбили совершить налет на корейский поселок, он был самый молодой, да к тому же еще низкорослый, хилый, слабовольный. Если же говорить о причинах налета на корейский поселок, то дело было в том, что молодежь подстрекали и даже вынудили к этому прежде всего староста деревни ну и местные заправилы. Все началось с того, что корейцы-спекулянты, пронюхав, где в деревне припрятан нес данный рис, неоднократно крали его и увозили продавать в город. Крестьянам, давшим ложные сведения и укрывшим рис, было невыгодно сообщать в полицию, вот они и обратились к деревенским головорезам, которые могли проучить корейцев. В большинстве своем это были дети тех самых крестьян, у которых корейцы воровали рис, так что у них были и личные причины совершить налет. Но наше хозяйство еще до аграрной реформы пришло в упадок. И у нас не было риса, чтобы прятать его. Наоборот, Дзин договаривалась с корейцами и покупала у них рис из-под полы. Так что брату просто выпала роль жертвенной овцы — после налета, когда был убит кореец. Я, тогда еще ребенок, не мог постичь всего этого. А слабоумная мать, которую брат насильно возил в психиатрическую больницу, утверждала, что он сам обезумел, и даже не пожелала попрощаться с покойным, убранным Дзин. Мать злилась на брата за его глупую, отчаянную авантюру и по-настоящему возненавидела его. Отказалась она и от похорон. Соседи по просьбе Дзин просто кремировали брата; вот потому-то прах его до сих пор находился в храме. Если будут настоящие похороны, наверное, лучше всего захоронить урну в семейной могиле Нэдокоро, где покоится и прах сестры.

— Его принудили? — переспросила жена, обращаясь главным образом к Такаси, но тот не ответил. Он сидел, плотно сжав губы, видимо, из-за того, что я упомянул о смерти сестры.

— Не думаю, чтобы принудили. Брат, наверное, сам согласился принести себя в жертву. Потому-то труп избитого до смерти брата и был брошен приятелями, и мне одному пришлось везти его на тележке.

— Почему же, почему? — продолжала в страхе спрашивать жена.

— Выяснить подробности задним числом не было возможности. Приятели брата, убедившись, что он мертв, разбежались, не желая, естественно, встречаться с членами семьи погибшего, поэтому расспросить их я не мог. Теперь почти никого из них уже нет в деревне. Некоторые в город уехали, некоторые стали профессиональными бандитами. Когда я учился в школе, в местной газете много об этом писали. Меня все время не покидала мысль, что кто-то из них убил корейца во время налета, и, если бы их фотографии были помещены в газете, можно было бы сразу догадаться, кто убийца. Ведь убийство превращается в привычку, верно?

Я хотел свести разговор к проблеме вообще, но жена, впавшая в панику, не попалась на мою уловку. Она упорно выспрашивала Такаси, но он замолчал и, казалось, совсем потерял желание разговаривать.

— Така, а в твоих фантастических воспоминаниях, почему?.. Почему же?.. — без конца спрашивала жена, буквально вынуждая к ответу.

— В фантастических воспоминаниях? — заговорил Такаси, выказывая уступчивость и терпимость, которыми он не отличался никогда, даже в детстве, но на вопрос жены так и не ответил. — В своих снах я нисколько не сомневался, почему брату выпала такая доля. В моем воображении он всегда живет как жертвующий собой герой. И в снах, и наяву я не могу, как Мицу, смотреть на брата критическим взглядом. Ты вот, Нацу-тян, спрашиваешь, почему, и мне кажется, что это на меня совершается нападение. Почему? Об этом и во сне не нужно спрашивать брата. Да и в реальном мире двадцатилетней давности я бы тоже не спросил: почему? Ведь, судя по словам Мицу, у меня рот был набит тянучкой.

— Почему? Почему же? — повторяла, не обращаясь уже ни к Такаси, ни ко мне, жена, которую Такаси вежливо оттолкнул. — Почему, почему, почему-почему-почему? — звучало как эхо в разверзшейся в ней пустоте. — Почему, как все это случилось? Страшно, мне страшно, когда представляю себе круглую, неподвижную спину юноши, тихо лежащего во тьме амбара. Нынешней ночью я обязательно увижу это во сне, и оно врежется в мою память, как у Така…