Кэндзабуро Оэ - Футбол 1860 года

По тому, как жена реагировала на мои слова, я понял, что ее собственное стремление противиться падению в пропасть, возникшую в ней самой, еще не уничтожено окончательно разрушительной силой алкоголя. Но сам я, обязанный протянуть ей руку помощи, сам я начинаю катиться в страшную пропасть, разверзшуюся у моих ног.

«Ты точно крыса!» — чтобы не слышать, как кричат это населяющие амбар духи, я с головой ухожу в перевод. Мне кажется, даже сюда доносятся далекие удары по мячу и крики, но, может быть, у меня просто звенит в ушах.

После полудня пришел младший сын Дзин и сказал, что меня хочет видеть настоятель. Кухня главного дома полна густого пара, пахнущего бамбуком. Жена только что вынула из котла, стоявшего на очаге, старую бамбуковую корзину, и двое детей Дзин, окутанные паром с головой, и настоятель, которому пар доходил до груди, наблюдали за ее действиями. Мальчик, бегавший за мной, тяжело дыша, присоединился к братьям и тоже скрылся в пару.

Жена с пылающим лицом попыталась достать содержимое корзины, но дети в один голос предостерегающе закричали:

— Горячо, горячо! — А потом добродушно посмеялись над женой, поспешно схватившейся пальцами за мочку красного уха.

— Что ты приготовила? — спросил я, втискиваясь в теплую компанию, окружившую жену, которая спокойно стояла в облаке пара.

— Тимаки. Дзин научила. Ребята принесли из лесу листьев молодого бамбука, — ответила жена звонким, веселым голосом, совсем не похожим на тот, каким она разговаривала со мной в амбаре. — Кажется, удались, а? Ты помнишь, Мицу, тимаки?

— Их здесь с давних времен брали с собой, когда шли в лес валить деревья. А отец Дзин был лесорубом, так что, если ты приготовила по рецепту Дзин, значит, все правильно.

Жена дала нам по огромной «правильной» тимаки величиной в сложенные ладони. Мы с настоятелем, не зная, куда деваться с горячей массой бамбуковых листьев, с которых капала вода, положили на тарелку и, разломив, стали есть. Дети Дзин, перекатывая тимаки на ладонях, стараясь не нарушить форму, обкусывали их с краев. Они приготовляются из клейкой рисовой массы, сдобренной соей, и начиняются фаршем из свинины и грибов. Листья молодого бамбука, в которые завернуты сегодняшние тимаки, суховатые, белесые на концах, но все равно, чтобы собрать их в такое время года, ребятам, конечно же, пришлось здорово потрудиться, да, наверное, и страху они натерпелись. Я смотрю, как ловко они управляются с тимаки, и думаю, что и сейчас не изменились привычки деревенских ребят, хоть они не любят ходить зимой в лес.

— Очень вкусные, но пахнут чесноком. Когда я жил в деревне, чеснок в еду вообще не клали, о тимаки и говорить нечего, — высказал я свое мнение жене, перекладывавшей их из бамбуковой корзины в длинную деревянную коробку, которую я помню еще с детства. И бамбуковая корзина, и деревянная коробка были, видимо, по указанию Дзин извлечены из кладовки.

— Что? — с сомнением спросила жена. — Дзин сказала, что нужно положить чеснок, и я специально ходила в магазин за мясом и чесноком.

— Вот, Мицу, классический пример того, как обычаи в деревне меняются! — сказал настоятель, держа в руке кусок тимаки. — До войны деревня не знала чеснока. Но когда началась война и корейцы, которых пригнали на лесоразработки, обосновались в долине, чеснок вошел в сознание жителей деревни как атрибут презрения: вот, мол, корейцы едят какие-то вонючие корешки, называемые чесноком. Ты, конечно, это знаешь, Мицу? Жители деревни, когда корейцев пригнали сюда, желая доказать свое превосходство, язвили по их адресу: как можно идти в лес, не запасшись тимаки. И корейцы постепенно тоже начали готовить их; но, сообразуясь со своим вкусом, внесли новшество — стали добавлять в них чеснок. Это, в свою очередь, повлияло на способ изготовления, принятый в деревне, — так проникла в деревню чесночная приправа. Вот как пустое бахвальство и беспринципность жителей деревни привели к изменению обычая. И хотя раньше никому бы в голову не пришло использовать как приправу чеснок, сейчас это самый ходкий товар в универмаге, и король имеет все основания смеяться над нами.

— Если эта беспринципность принесла успех моим тимаки, тогда все в порядке, — сердито возразила жена. — Даже если это и нарушение традиции!

— Успех полный. Отбросив сантименты, я должен сказать: твои тимаки вкуснее тех, что готовила мать.

— Правда, правда! — присоединил настоятель свой голос к моим похвалам, но жена с недоверием мельком взглянула на нас, сохраняя суровый вид.

Настоятель с озабоченным видом повернул ко мне свое маленькое круглое лицо, которое могло бы служить наглядным пособием добродушия, и сказал:

— Ну что ж, спасибо за угощение, перейдем теперь к делу. Я нашел записки вашего старшего брата, которые незадолго до смерти передал мне S-сан. Я их принес, но, может быть, не вовремя…

— Пойдемте в амбар и там, на втором этаже, немного поговорим. Футболом я не интересуюсь, и делать мне нечего, — предложил я настоятелю, не только чтобы подбодрить его, но действительно из желания поговорить с ним. — Вы никогда не интересовались восстанием восемьсот шестидесятого года?

— Почему же, я изучал восстание и даже кое-что написал о нем. Дело в том, что в восстании, так же как и твои, Мицу, предки, важную роль играл основатель нашего храма, хотя он и не был с ними в кровном родстве! — с энтузиазмом воскликнул настоятель, радуясь, что вышел из затруднительного положения.

Жена, игнорируя растерянность деликатного настоятеля, энергично командовала детьми Дзин, распорядилась отнести тимаки матери, а потом передать Хосио, который был на спортивной площадке, чтобы приехал за тимаки на своем «ситроене».

— Во второй половине дня я, Мицу, тоже пойду посмотреть на тренировку. Хочу услышать мнение о тимаки с чесноком, — ядовито бросила она вслед.

Смущенный настоятель и я, распространяя вокруг себя чесночный запах, как изрыгают пламя чудовища в фантастических фильмах, направились в амбар. Принесенные настоятелем записки старшего брата представляли собой небольшую тетрадь в светло-зеленом переплете. Для меня старший брат был кровным, но далеким родственником, который либо жил в общежитии в нашем городке, либо снимал комнату в Токио и даже на каникулы почти никогда не приезжал домой. У меня осталось лишь одно четкое воспоминание об испытанной горечи, когда меньше чем через два года после окончания университета он погиб на фронте, и я услыхал однажды рассуждения взрослых: не напрасное ли помещение капитала — давать сыновьям образование. Взяв записки, я положил их на книгу издания «Пингвин», оставшуюся от покойного товарища. Настоятель ожидал, что я тут же при нем начну читать записки, я это почувствовал, но, честно говоря, вместо того чтобы испытать живой интерес к написанному старшим братом, я ощутил, как похолодело сердце от тревожного, дурного предчувствия, пока еще смутного. И, сделав вид, будто я совершенно равнодушен к запискам, начал расспрашивать настоятеля: