Ник Хорнби - Голая Джульетта

— Мили две… Мне столько не вытянуть.

— Смотри сам.

— Где ключ?

— Там в крыльце камень вынимается, в самом низу.

— Думаешь, ключ еще на месте? Давно ты был в доме?

— Если честно, только что оттуда. И в этот раз вообще ничего не спер. Мне каждый раз не верится, что я стою в доме Джульетты — той самой гребаной Джульетты, прикинь!

Дункан подумал, что он не ровня Элиоту. Что Элиот-то уж точно не написал ни одной статьи о Кроу. А если и написал, то вряд ли ее где-нибудь опубликуют. Что Элиот явно не настолько развит, чтобы осознать все достоинства цикла «Джульетта», композиции которого Дункан считал более мрачными и куда более глубокими, чем треки перехваленного дилановского альбома «Кровь на рельсах». И уж совершенно очевидно, что Элиот не сможет проследить все источники влияния на Кроу: Боб Дилан, Леонард Коэн, разумеется, — но также и Дилан Томас, Джонни Кэш, Грэм Парсонс, Шелли, Книга Иова, Камю, Пинтер, Беккет, ранняя Долли Партон. Для постороннего, однако, Дункан с Элиотом выглядели весьма схоже. К примеру, обоих тянуло к дому Джульетты. Дункан проследовал за Элиотом по дорожке, поднялся на крыльцо и вошел в дом.

Внутри темно, все шторы задернуты. В застоявшемся воздухе чувствуется аромат ладана или каких-то восточных отдушек. Дункан с таким запахом не ужился бы. Возможно, семейство Джули Битти применяло ароматизаторы для успокоения нервов, но нервы Дункана висящий в воздухе душистый компот не утихомирил; напротив, им овладело чувство страха, к горлу подкатила тошнота. Идиот!

Теперь независимо оттого, воспользуется он туалетом или нет, он уже совершил преступление. И этот Элиот идиот. Парочка идиотов.

— Внизу малый клозет, там на стенках клевые картинки, портретики и прочая фигня. А вот в верхней ванной ее косметика, полотенца и всякое такое. Жуть. То есть не косметика жуть, а жуть берет, когда представишь, что этот бабец реально существует… морду мажет или типа того…

Дункан ощутил необоримое желание увидеть косметику Джульетты и возненавидел себя за это.

— Знаешь, мне не до этого, — прервал парня Дункан, надеясь, что Элиот в его переживания не слишком вникает. — Где нижний клозет?

В стенах обширного холла темнело несколько закрытых дверей, и Элиот ткнул пальцем в одну из них. Дункан чуть ли не бегом рванулся туда. Деловой англичанин с плотным графиком мероприятий в центре, урвавший часок, чтобы постоять у чужого дома и вломиться в него. Изумительно!

Дункан постарался журчать погромче, чтобы подчеркнуть истинность одолевшей его нужды. Картинки на стенах его разочаровали. На одной Джули, на другой мужчина средних лет, оба портрета явно выполнены рисовальщиками, дежурящими на тропах туристских толп. Поскольку относились рисунки к «посттакеровскому» периоду, то ничем не отличались от изображений среднестатистических мужа и жены. Споласкивая руки над крохотной раковиной, Дункан услышал за дверью крик Элиота:

— А вот наверху, в столовой, есть картинка!..

— Что за картинка?

— Такер рисовал. Ее. Тогда.

Дункан открыл дверь и замер в проеме:

— То есть как?

— Ну ты ж в курсе, что Такер художник?

— Нет… — Мямлит, как новичок; несолидно. — То есть да, но я не думал… — Что именно он «не думал», Дункан не успел сочинить, но Элиот не стал дожидаться окончания фразы:

— Пошли, покажу.

Столовая располагалась в глубине дома, ее французские окна выходили не то на террасу, не то на лужайку, не то на балкон — шторы и здесь были задернуты. «Картинка» оказалась картиной немалого размера, фута три на четыре, висела над камином и представляла собой поясной портрет Джули Битти: полуобернувшись, она всматривается среди клубов табачного дыма в нечто, на картине не изображенное. Возможно, в другую картину. Прекрасный портрет, почтительный, романтический, однако без идеализации. Печальный настрой от начала и до конца. Кажется, что художник чует близость разрыва с моделью… Может быть, конечно, это субъективное впечатление, непроизвольно возникшее в голове Дункана. Мало ли чего тут навоображаешь. Может, и картина-то ненастоящая…

Дункан приблизился к камину. Слева внизу обнаружилась подпись, достойная особого исследования. За четверть века «кроуведения» он ни разу не видел автографа Такера. Тут его отвлекла от созерцания подписи другая, не менее важная мысль. Он понял, что еще не прочувствовал собственную реакцию на подлинную работу Кроу, впечатление от еще одного его творения — в ином жанре. Дункан оставил подпись и шагнул назад, чтобы окинуть взглядом всю картину.

— Ты позырь при дневном свете, — посоветовал Элиот и отдернул штору. Оба невольно глянули в окно и почти сразу обнаружили садовника, занятого стрижкой лужайки. Тот обнаружил их еще раньше, завопил, замахал руками. Как Дункан оказался на улице, он не понял, ибо пришел в себя уже на бегу, посреди проезжей части. Глаза застилал пот, сердце колотилось в ушах, ноги гудели, пятки выбивали из асфальта частую дробь.

В относительной безопасности он себя ощутил, лишь когда за его спиной сомкнулись двери вагона. Элиота он потерял еще на выходе из дому: юный калифорниец оказался куда более прытким, чем «старичок»-англичанин. Впрочем, желания снова встретиться со своим «экскурсоводом» Дункан не испытывал. В конце концов, вне всякого сомнения, во всем виноват этот местный лопух. И соблазн исходил от него, и инициатива, и «техническими средствами» вторжение обеспечил именно он. Да еще штору отдернул, как у себя дома. Дункан, конечно, сглупил, спору нет, но на его рассудительность сильно повлиял готовый лопнуть мочевой пузырь, да и… В общем, его подбил этот Элиот, и точка. Такие серьезные исследователи, как он, Дункан, легко попадаются на удочку одержимости. Что делать, в каждом из них присутствует тот самый крохотный завиток ДНК… Дункан утешал себя привычным набором оправданий, и сердце постепенно возвращалось к нормальному ритму.

Но на следующей остановке в вагон вскочил какой-то латинос, слегка смахивающий на застукавшего их садовника, и желудок Дункана провалился сквозь штаны до самых коленок, а сердце подпрыгнуло к глотке и перекрыло дыхательные пути. Никакие оправдания, никакие аргументы, обоснованные или липовые, не могли помочь Дункану разогнать взбесившиеся внутренние органы по местам.

Сквозь все эти ураганы эмоций пробивалась главная тема: чем отзовется его мальчишество. Все эти годы он читал, слушал, размышлял. Эта активность его вдохновляла, но что существенного он обнаружил? По сути, ничего. А один-единственный хулиганский поступок принес такой поразительный результат. Он, Дункан, — единственный кроувед мира (Элиот не в счет, он вообще не кроувед), знающий о существовании этой картины! Но если обнародовать свое открытие, неизбежно прослывешь свихнувшимся придурком. Этот день, эти два часа принесли больше, чем годы упорного труда. А что ему с того? Ни в коем случае не хотел Дункан прославиться в качестве любителя рыться в мусорных корзинах с целью найти скомканное письмо или свиную шкурку от бекона, когда-то обслюнявленную закатившейся звездой. Добравшись до отеля, он твердо решил покончить с Такером Кроу.