Мартин Бут - Американец, или очень скрытный джентльмен

Клара плещется в середине. Она не замочила волос.

— Заходи вон там, — советует она, и голос ее мягко плывет над водной гладью, рука, поднятая над поверхностью, указывает на груду обтесанных камней, по которой когда-то съезжали телеги или спускались на водопой животные. — Там нет грязи. И здесь нет грязи. Только маленькие камушки.

Я бреду к ней. Вода хорошо прогрелась, почти что температуры крови, телу приятно, когда она поднимается все выше и выше. Клара стоит на дне, погрузившись до подмышек. Я встаю рядом и поднимаю глаза к безоблачному, безжалостному небу.

— Встань рядом.

Я подчиняюсь приказу, она нащупывает под водой мою руку и вытягивает ее перед нами.

— Смотри. Только тихо.

Когда рябь, вызванная моим продвижением, замирает в камышах, вокруг наших рук собираются мелкие рыбешки, не крупнее пескариков. Словно осколки стекла, они вспыхивают у поверхности, подплывают ближе, пытаются пожевать кожу на пальцах — чувствуется легкое прикосновение их мелких зубов. Я вспоминаю, что в Долине царей египтологи девятнадцатого века обнаружили мышей, которые погрызли тела фараонов.

— Если остаться тут на год, они нас съедят.

— Говорят, если двое держатся за руки и их кусают эти рыбки, значит, у этих двоих будет хорошая любовь.

После этого она меня целует, прижимается ко мне, ее кожа и ее тело такие же теплые и чистые, как и вода.

— Можно заниматься любовью в воде? — спрашивает она.

— Я не пробовал.

Она обнимает меня за шею, отрывает ступни от камня, обвивает меня ногами и прижимается крепче. Я подкладываю под нее руки, но вода делает ее невесомой. Рыбки еще несколько секунд мечутся вокруг нас, потом уплывают в камыши, влекомые водой, которая расходится кругами.

Мы выходим из воды и медленно бредем, взявшись за руки, обратно к машине — солнце палит немилосердно, и по дороге мы успеваем высохнуть. Я расстилаю на земле одеяло, как раз в пределах тени, но она вытаскивает его на солнцепек.

— Не будем прятаться от солнца, — говорит она с упреком. — Солнце — это хорошо. Можем полежать спокойно, и когда кровь согреется, давай еще раз.

Она достает из сумки тюбик лосьона от загара, машет им в мою сторону. Воздух наполняется запахом кокосового масла — она начинает втирать лосьон в кожу.

Я смотрю на ее руки, она смазывает кожу вокруг грудей — раздвигая их, приподнимая. Нежно гладит живот и бедра, согнувшись пополам, дотягивается до голеней.

— Намажешь мне спину?

Я беру тюбик, выдавливаю змейку лосьона на ладонь, потом распределяю его по ее лопаткам. Растираю сверху вниз, чтобы лосьон впитывался в кожу.

— Давай до самого низу, — просит она. — Сегодня буду загорать вся.

Я выдавливаю еще лосьона на ладонь и глажу ее бедра, ощущая крепость молодого тела и думая, насколько мое старее, дряблее.

Потом она намазывает меня. Потом мы лежим бок о бок на солнцепеке, она на спине, я на животе. Я закрываю глаза. Руки наши едва соприкасаются.

— Скажи, синьор Фарфалла, — говорит она — голос тягуч от усыпляющей жары, но в словах проскальзывает ирония, — почему ты боишься?

Она проницательна не по годам. Видимо, работа на Виа Лампедуза научила ее многому из того, чему не учат ни в одном университете. Она знает, как соблазнять мужчину — сначала тело, потом ум, а потом уже добираться до сокровенной сути. Мою душу она раскрыла с помощью тех же приемов, которыми настоящая шлюха раскрывает кошелек оголодавшего по ласке матроса где-нибудь в Неаполе.

Но меня так просто не проведешь. У меня богатый опыт защиты своего внутреннего мира, сохранения скрытности.

— Я не боюсь.

— Да, ты храбрый. Но ты боишься. Бояться — это не плохо. Можно бояться и все равно быть героем.

Я не открываю глаз. Открыть — значить дать понять, что она права, что угадала правильно.

— Уверяю тебя, мне нечего бояться.

Она приподнимается на одеяле, ставит локоть на землю, подпирает голову ладонью. Пальцем другой руки она водит по полоскам от пота на моей спине.

— Есть. Я знаю. Ты как мотылек — не зря тебя так называют. Всегда боишься. Перелетаешь с одного цветка на другой.

— В моем саду только один цветок, — заявляю я — и тут же жалею об этом.

— Может, и так, и все же ты боишься.

Она говорит с такой уверенностью, будто знает всю правду.

— И чего же я боюсь?

Она не знает: поэтому не дает ответа. Вместо этого откидывается на одеяло и закрывает глаза — ее груди отбрасывают в солнечном свете крошечные тени.

— Любви, — говорит она.

— Ты это о чем?

— Ты боишься любви.

Я обдумываю это обвинение.

— Любовь — сложная штука, Клара. Я не молодой романтический бугай с Корсо Федерико, который смотрит на девушек, помышляя, что выберет себе из них жену и любовницу. Я уже стар и становлюсь все старше, медленно клонюсь к смерти, как гусеница к краю листа.

— Ты еще долго проживешь. А гусеница становится бабочкой. Любовь на такое способна.

— Я много лет жил без любви, — говорю я ей. — Всю жизнь. У меня были отношения с женщинами, но это не было любовью. Любовь — опасная штука. Без любви жизнь спокойна и уравновешенна.

— Ту-пи-ца.

— Может быть.

Она садится, подтягивает колени к подбородку, обхватив руками лодыжки. Я переворачиваюсь, открываю глаза и смотрю, как пот у нее на плечах стекается в мелкие капли. Хочется осушить их поцелуями.

— Но с тобою-то я не тупой, Клара.

Передергивает плечами. Пот начинает струиться по позвоночнику.

— Если для тебя любовь — опасность, значит, ты боишься. Опасности и боятся.

Я сажусь рядом, кладу ей руку на плечо. Кожа горячая.

— Клара, тут не в тебе дело. Честное слово. Ты очень милая, и красивая, и невинная…

— Невинная! — Она иронически усмехается. — Я девочка с Виа Лампедуза.

— Ты там только проходом. Ты не Елена, не Марина и не Рашель. Ты даже не Диндина, которая просто дожидается лучших времен. Ты там, потому что…

— Я знаю почему. Мне нужны деньги на учебу.

— Вот именно.

— А еще мне нужна любовь.

В первую секунду я понимаю «любовь» как «секс», но тут же соображаю, что не прав. Передо мной молодая женщина, и ей нужен мужчина, которого она бы любила, а он бы любил ее. Жестокая судьба толкнула ее ко мне, старику, за чью голову объявлена награда, у чьего порога маячит выходец из тени.

— Любовь у тебя есть.

— Да?

— Я люблю тебя, Клара.

Я никому этого раньше не говорил: ни Ингрид, ни какой-либо другой — даже ради того, чтобы получить, что хотелось. Она права. Я боюсь любви не потому, что она сметает защитные преграды, угрожает моей безопасности, но еще и потому, что она наложит на меня определенные нравственные обязательства, а я никогда в жизни не принимал на себя ответственности ни за кого и ни за что, лишь за себя самого и за свою работу. И вот, сидя в этом раю, я вынужден признать, что падре Бенедетто не так уж заблуждался, когда пел любви дифирамбы. Он тоже был прав. Я столько лет твердил, что она ни к чему, а теперь вот она вдруг стала мне необходима. Меня пронзает мысль о том, как глупо обрести ее именно сейчас, когда жизнь висит на волоске.