Кэндзи Маруяма - Плач по луне

На деревню налетела первая весенняя буря.

Вихрь затряс яблони, сдул с них белые лепестки, но это ничего — плоды уже завязались. Застонали деревья на склонах гор, завыли провода. В пожарном сарае вдруг погас свет и стало темным-темно. Тем, кто еще оставался рядом с трупом, стало жутко, и они, толкаясь, бросились к выходу. Только я не тронулся с места.

Это был не обрыв на линии, просто лампочка перегорела.

Скоро свет загорелся опять — кто-то вкрутил новую. Я увидел перед собой мужчину, самого здоровенного верзилу во всей нашей деревне. Он сунул в карман старую лампочку. И спустился на пол. Я увидел, что он стоял на голове отца Яэко. Лицо мертвого исказилось еще больше, оскалились зубы, и высунулся язык.

Теперь я уже точно остался один.

Я вышел из сарая и сел на корточки под навесом. Пошел дождь, отовсюду доносился шум льющейся воды. Где-то вдали заржал конь старосты — будто человек захохотал. Я вдруг подумал, что ни разу с отцом Яэко и словом не перемолвился. Захотелось спать.

Монах уснул.

Неловко подогнув ноги и свернувшись калачиком, он лежит под ветвями ивы. Бива валяется на молодой весенней траве. Легкие облака прикрыли месяц и несутся по небу, на глазах набирая скорость. Месяц светит ярко-ярко, как голая лампочка. Я зажмуриваю глаза. И ощущаю всем лицом теплый и ласковый ветерок, что веет на меня с ширмы.

У нас в деревне такого ветерка не бывает.

Он прилетел от излучины реки и принес аромат цветущих яблонь. Когда я вырасту большой, обязательно свожу Яэко в яблоневую деревеньку. И мы станем там жить. Наверно, так все и будет. Снежка возьмем с собой. Только бы он дожил. А больше никого не возьмем. Там никому нельзя жить, кроме меня, Яэко и Снежка.

Какая странная сегодня ночь!

Снизу слышно, как жуют листья шелкопряды, как ровно посапывает Снежок. Плещет вода — это мама моется. А шум голосов из старостиного дома не доносится, разве что специально прислушиваться. Собаки почти уже не лают. Я лежу и думаю про пожарный сарай. О мертвеце, который там один, под голой лампочкой. Куда его теперь? Я бы бросил в речку, и хорошо бы еще до рассвета. Но никто не станет за это браться, придется старосте самому поработать.

Надо было все же как-то помочь Яэко.

Но что я, мальчишка, могу сделать? Даже не знаю, что бы я ей сказал. И все равно я долго ждал ее возле того сарая. Буря стремительно пронеслась над деревней, и скоро ветер стих, дождь перестал. Взошла луна. В сарай затекла дождевая вода, и отец Яэко теперь лежал в луже.

Я дернулся и встал на ноги.

Кто-то приближался по пологому склону, который был весь в пятнах тени и голубого света. Нет, это не Яэко и не ее мать. То вообще был не человек, а пес. За мной пришел Снежок. Я крепко обнял его и несколько раз погладил. Снежок осторожно заглянул в сарай, но заходить туда не стал. Посмотрел на меня снизу вверх, один раз гавкнул и пошел в сторону дома.

Я последовал за ним.

После дождя яблоневым цветом пахло еще сильней. Посередине склока Снежок вдруг остановился. И я тоже. Навстречу нам шли двое, луна светила им в спины. Мы со Снежком сразу поняли, кто это. Отошли на обочину и ждали там, пока они пройдут. У Яэко на спине был рюкзак, который она брала с собой в дальние прогулки. Мать тащила на спине большущий узел.

Стало трудно дышать.

Когда Яэко проходила мимо, я почувствовал, что не могу даже слюну сглотнуть. Я впился глазами в лицо Яэко, а она на меня и не взглянула. Они спустились вниз и, как я и ожидал, остановились перед сараем. Но внутрь вошла только мать.

Яэко ждала снаружи.

Она стояла неподвижно, как пугало, высвеченная электрическим светом. Снова дико заржал конь старосты. Потом женщина вышла, и они зашагали по дороге, что ведет в город. Снежок потянул меня за собой, но я стоял и смотрел, пока Яэко и ее мать не скрылись за поворотом.

В доме старосты громко загоготали.

Деревенские собаки подхватили, разразились лаем. У старосты жратвы и выпивки навалом. Пьют яблочный самогон, закусывают кониной — конь-то старосты сегодня надорвался и околел. Я рывком сажусь на постели и шумно, прерывисто дышу. Потом опрометью сбегаю по лестнице и, не обуваясь, бегу через двор, по деревянному мостику, по тропинке, вдоль яблоневых садов.

Сам не знаю, куда меня несет.

Снежок вцепился зубами в край ночной рубахи и не отстает. Я бегу и ругаю его на чем свет стоит. Вдруг мне становится ясно, что надо делать. Вперед, вдоль речки, потом через скалы. В яблоневую деревеньку. Мне нужно туда во что бы то ни стало. Там Яэко, она горько плачет.

Снежок уперся лапами и держит, не пускает.

Разжимает зубы, только когда я прихожу в себя. И вот бредем назад. В доме старосты гулянка в самом разгаре. Оттуда несет жареной кониной, и повсюду надрываются глупые деревенские псы. В лунном свете лепестки яблонь ослепительно белы на фоне ночной черноты. По трещине, рассекающей скалистую равнину, на которой уже несколько тысяч лет стоит деревня, бежит вода. Она ярко-красная.

Я вижу искаженное лицо мертвеца.

Убитый отец Яэко всюду, он пялится на меня из-за каждого утла. А рыбий костюм висит на ветке и, зловеще посверкивая чешуей, тихо вращается. Снежок улегся на свою соломенную подстилку, я вернулся в постель. Лежу и не двигаюсь, смотрю на ширму. Там молодой месяц, тростник под ветром и бродячий монах. Поет бива. Ее голос — как плач девочки.

На ширме «Лето» нарисованы: полукруг луны над самой кромкой гор, поросшая густой зеленой травой равнина и бродячий монах. Он сидит наутесе и обнимает потрепанную биву — совсем как женщину. Монах бренчит по струнам и хрипло поет во всю глотку. Но песня разносится недалеко, душная и вязкая ночь поглощает все звуки. Гноящиеся глаза монаха слепы, но они видят сейчас сотни мужских и женских фигур, сплетенных в объятиях. Тощее тело налито силой, в лысой голове возникают яркие, не передаваемые словами картины. Мысли монаха выплескиваются за пределы ширмы, они проникают в душу и плоть молодого парня, ворочающегося на тонком матрасе. По жилому парня бежит не кровь, а что-то обжигающее огнем.

Из матраса лезет свалявшаяся вата, дешевое одеяло пропахло потом. Парень — это я двадцать лет назад. Мне двадцать.

Грозовые облака спешат спрятаться за горизонт.

Снова тяжелая и влажная августовская жара. Я лежу у себя на втором этаже, машу веером. Лампа погашена, тлеет только ароматическая палочка, отгоняющая комаров. В окно сочится лунный свет, освещая половину ширмы и меня — по пояс. Иногда на одеяло падает обалдевший от запаха комар, и я стряхиваю его веером. Я во все глаза смотрю на ширму.

Наша деревня пропахла ядом.

Это инсектицид, которым опылены яблони. Он резко шибает в нос. Я без конца моюсь в бане, но от него разве отвяжешься, в кожу впитался. И запах Яэко тоже со мной. Белая ядовитая краска убивает жучков, а Яэко убивает меня. И всякий раз, когда это происходит, когда она в меня впивается, я заряжаюсь новой жизнью.