Кэндзи Маруяма - Плач по луне

Как изменился слепой монах!

Куда делись его лохмотья? Он весь сверкает, облаченный в рыбью чешую. Как ослепительно блещет его наряд в лунном свете! Монаху костюм идет не меньше, чем отцу. Но я отворачиваюсь, потому что из ширмы дует сырой, пахнущий рыбой ветер.

На ширме «Осень» нарисованы: светлая лунная ночь; широкая, поросшая высокими травами равнина; бредущий по ней слепой монах. Он повесил свою потрепанную биву на спину и ковыляет неведомо куда по диким просторам, сгибаясь под злым ветром. Вокруг никого — ни человека, ни зверя. Тощий монах превратился в ходячее воспоминание: перед его незрячим взором воскресают картины былого счастья. Ядовито-белое сияние полной луны проникает сквозь одежду, сквозь кожу спины, разъедая старые кости, но путник ничего не чувствует. Равнина жалобно стонет под ветром, почти как поющая бива, и эти тоскливые звуки бередят душу молодому мужчине, что лежит возле ширмы на пуховом ложе, накрытый превосходным шерстяным одеялом. Этот мужчина — я десять лет назад. Мне тридцать.

Я лежу неподвижно, как камень.

Мне тепло под моим замечательным одеялом, кровь бежит по телу горячим током. Перед ужином я принял ванну, грызя свежее яблоко. Потом похлебал грибного супа с рисовыми колобками, выпил стаканчик яблочной. Почему же тогда мерзнет лицо? Это, наверно, веет ветром из ширмы.

Деревня затихла.

Тайфун умчался в дальние края, не натворив особенных бед. Ну, рис на полях слегка полег да часть яблок осыпалась — только и всего. Урожай все равно будет отличный. Год выдался на редкость яблочный, нашей семье хватит и трети того, что созрело, остальное можно продать. А паданцы и собирать не стану, пусть зимой дрозды и свиристели склюют — скоро уже их время.

За последние десять лет птиц в наших местах стало больше.

Зато людей сильно поубавилось, вон сколько домов стоят пустуют. Кто в город на заработки поехал, назад уж не вернется. По нынешним временам последний деревенский дурачок знает, насколько приятней жить в городе. Еще немало домов у нас опустеет, я знаю. И все же никогда не будет так, что здесь останутся только Яэко и я. Немало наших намерены оставаться в деревне до самой смерти.

Снежок давно умер.

А отец и мама пока живы и не очень-то изменились. Все то же «мужичье сиволапое». Вкалывают с утра до вечера, облизываются на недоступные соблазны новой жизни, понемногу старятся. По ночам допоздна смотрят телевизор. А я смотрю только на мою ширму. Без нее мне не уснуть.

Она тоже стареет.

Как наш дом, как я сам. Постель вот только у меня новая, славно лежать между пуховым матрасом и шерстяным одеялом. У родителей такие же. Когда провалилась затея с моей женитьбой, мама разозлилась и в сердцах накупила всякой всячины. Долго обзывала меня дураком и тупицей, а наутро забрала из банка все деньги и приобрела три новые постели да еще в придачу цветной телевизор. Отец пытался ее удержать, но не смог.

Она и сейчас еще не остыла.

Еще бы — где ей найти другую такую невестку? Во-первых, с приданым; во-вторых, здоровая, как лошадь,— никакой работы не побоится; и главное, медсестрой раньше была. Мне, может, такая жена и ни к чему, а маме бы она в самый раз сгодилась. Идеальный вариант для старухи.

Мне вообще-то было все равно — жениться или нет.

Когда нас с ней знакомили, я спросил: «Если вы, городская, решили выйти замуж за деревенского, на то, наверно, есть серьезная причина?» А она в ответ: с детства мечтала, мол, выращивать яблоки. И не покраснела даже.

Ничего она не знает, подумал я.

Ни о яблонях, ни о деревенской жизни, ни о крестьянском труде. Если б знала, то предпочла бы умереть в свои двадцать восемь лет, чем выходить замуж за такого, как я. А может, жизнь исхлестала ее еще почище, чем Яэко, и она решила найти себе простого деревенского парня, приклониться к его плечу? Даже не к парню, а к земле, к яблоням?

Я готов был с ней жить.

Тогда я стал бы таким же, как все в нашей деревне. Жил бы как они и умер бы как они. Да не судьба, видно. Ничего из этого сватовства не вышло — сам виноват. А мама виновата еще больше. Уж больно она расхвасталась будущей невесткой. Знает ведь деревенских, но не убереглась. Не надо ей было разливаться перед каждым встречным-поперечным про то, как отыскалась-таки ей на старости лет отрада и услада.

Про то, что у меня было с Яэко, все знают.

Но тут наплели такого, чего и в помине не бывало. Уж я-то знаю, что ребенок, которого Яэко родила два года назад, не имеет ко мне никакого отношения. Мы с ней семь лет как порвали, я с тех пор ее и пальцем не касался. «Нашел подружку! — кричала мама. — Из хорошей семейки, нечего сказать!» А потом как швырнет кастрюлю со свежесваренным рисом в окно.

Отец оказался прав.

Для Яэко я просто был первым мужиком. И только. Я более или менее знаю, кто стал вторым, третьим и четвертым. Дальше — потерял счет. Да и перестал интересоваться. Прошло время, когда я из-за этого мучился и ночами не спал. Я стал другим. И слава богу.

Яэко ездит в город на автобусе.

Она работает на мыловаренной фабрике. Отец ее ребенка, наверно, тоже из городских. Раньше с младенцем сидела мать Яэко, но недавно она умерла. Разрывалась между полем и домом, да и не выдержала: поболела дней десять и приказала долго жить. В то утро, когда она умерла, в горах затрубил первый олень. А я подумал, что, если б хоть кто-то из деревенских помог старухе, изредка посидел бы с ребенком, она, глядишь, и не надорвалась бы.

На похороны все-таки несколько человек пришло.

Мама меня не пускала, но я отпихнул ее и пошел. Все плакали, уж не знаю, искренне ли. Сухие глаза были только у меня и у Яэко. Похороны получились вполне пристойные. И гроб был не из самых дешевых, и двое монахов. Выпивки и жратвы на поминках тоже хватало.

Я помог копать могилу.

Рыли посреди яблоневого сада, за домом. Метрах в двух под землей наткнулись на кости. Никто ничего не сказал. Я тоже молчал. Все отлично знали, чей это скелет. Череп был весь в трещинах и вмятинах. Мы слегка забросали кости землей, сверху поставили гроб, засыпали черноземом (он пах яблоками). Установили могильный камень, синего цвета.

Ребенок все время хныкал.

Яэко его не успокаивала, пришедшим на похороны ни слова не сказала, а только стояла и смотрела. Плечи ее были опущены — то ли жизнь придавила, то ли просто ветер дул холодный. Покончив с гробом, люди быстро разлили сакэ, закусили, выпили душистого чаю и отправились восвояси. Пошел мелкий дождик.

Я остался.

Никаких утешительных слов ей говорить не стал, просто спросил: «Что теперь будешь делать?» Я не собирался предлагать Яэко свою помощь. Сам не знаю, зачем спросил. Ребенок наконец угомонился и затих. Яэко тяжело вздохнула и села па мокрый от дождя край веранды. Я присел рядом. Она была еще очень красивая и молодая.