Диана Сеттерфилд - Тринадцатая сказка

Она не пошевелилась. Я подумала: может, она не спит, а уже впала в беспамятство?

Не знаю, как долго после этого я просидела рядом с постелью. На столике были часы, но движения их стрелок давали мне не больше информации, чем однотонная синева морской поверхности на географической карте. Время волна за волной проходило через меня, пока я сидела с закрытыми глазами, но не засыпая, все время настороже, матери, стерегущей сон своего ребенка.

Я затрудняюсь с оценкой того, что случилось потом. Возможно, усталость вызвала у меня галлюцинацию. Возможно, я задремала, и это мне приснилось. Возможно также, что мисс Винтер действительно подала голос и произнесла свою последнюю фразу.

«Я передам ваше послание сестре».

Вздрогнув, я устремила взгляд на лицо мисс Винтер, но ее глаза были закрыты. Она по-прежнему казалась крепко спящей.

Я не увидела волка, когда он пришел. Я его не услышала. Все случилось очень просто: незадолго до рассвета я отметила какую-то особенно глубокую тишину в комнате и, прислушавшись, поняла, что единственная, кто здесь дышит, это я сама.

Мисс Винтер умерла. Снегопад продолжался. Когда в спальне появилась Джудит, мы с ней постояли у окна, озирая тускло-мрачное предрассветное небо. Постепенно в нем начала преобладать белизна, что означало наступление утра, и экономка отправила меня в постель.

Я пробудилась во второй половине дня.

Снег, перед тем лишивший нас телефонной связи, достиг уже уровня оконных карнизов и до половины завалил входные двери. Он отрезал нас от остального мира не менее основательно, чем запоры тюремной камеры. Мисс Винтер покинула нас вслед за женщиной, которую Джудит именовала Эммелиной, а я отныне предпочитала не именовать никак. Оставшиеся — Джудит, Морис и я — очутились в западне.

Кот проявлял беспокойство. В этом, судя по всему, был виноват снег: коту явно не нравилась столь разительная перемена в привычном ему окружении. Он перемещался от одного подоконника к другому в поисках своего утраченного мира и просительно мяукал, обращаясь ко мне, Джудит или Морису, как будто мы могли исправить случившуюся несправедливость. По сравнению с природным катаклизмом утрата хозяйки значила для кота гораздо меньше, если он вообще заметил это событие.

Снежная блокада отсрочила решение созданных двумя смертями проблем, и мы каждый на свой лад выдерживали эту мучительную паузу. Невозмутимая, как всегда, Джудит приготовила овощной суп, провела ревизию кухонных шкафов и кладовой и, покончив со всеми делами по хозяйству, занялась собой, сделав маникюр и косметическую маску. Морис, лишившийся своего фронта работ и очень этим недовольный, раскладывал бесконечные пасьянсы. Его раздражение достигло предела, когда ему пришлось пить чай без привычного молока, и, дабы вывести садовника из депрессии, Джудит сыграла с ним партию в кункен [25] Кункен — популярная карточная игра для двух игроков. .

Что до меня, то я два дня просидела над своими записями, а когда они были завершены, попыталась читать, но проверенное средство теперь не сработало. Даже Шерлок Холмс не смог добраться до меня в этой снежной пустыне. Я целый час провела в своей комнате за анализом причин охватившей меня меланхолии, в которой присутствовал какой-то новый элемент. Наконец я поняла, что мне просто не хватает мисс Винтер. Испытывая острый дефицит общения, я отправилась на кухню. Морис охотно согласился сыграть со мной в карты, несмотря на то что я знала лишь самые простенькие, детские игры. Затем, пока Джудит сушила лак на своих ногтях, я приготовила для всех какао и чай без молока, а позднее Джудит занялась наведением лоска на мои ногти.

Таким манером трое людей и кот проводили день за днем, запертые в доме вместе с двумя мертвецами, и даже старый год, казалось, увяз в снегу, поневоле задержавшись сверх отведенного ему срока.

На пятый день у меня случился нервный срыв.

Перед тем я мыла на кухне посуду, которую вытирал Морис, тогда как Джудит раскладывала на столе пасьянс. Перемена занятий устраивала всех нас — хоть какое-то разнообразие. А когда мыть было уже нечего, я покинула компанию и перешла в гостиную. Ее окна выходили на подветренную сторону дома, и снег здесь лежал не таким толстым слоем. Я открыла окно, выбралась наружу и зашагала напрямик по сугробам. Все тягостные мысли, которые я годами сдерживала с помощью интенсивного чтения, теперь нахлынули на меня с удвоенной силой. Я села на скамью под тисовым деревом и предалась горю, глубокому и бескрайнему, как этот снег. Я плакала о мисс Винтер и о ее привидении, об Аделине и Эммелине. Я плакала о моей сестре, о моих маме и папе. Но самым горьким и неудержимым был мой плач о самой себе. Я горевала о младенце, в самом начале жизни оторванном от своей второй половинки; о девочке, склонившейся над старой жестянкой с обнаруженными в ней документами; о взрослой женщине, безутешно рыдающей на скамье в залитом зыбким светом снежном саду.

Когда я пришла в себя, рядом находился доктор Клифтон. Он положил руку на мое плечо.

— Я знаю, — сказал он. — Я знаю.

Конечно же, он не знал. Он не мог этого знать. Но на меня его слова подействовали утешительно. Я поняла, что он имел в виду. У всех нас есть свои печали и горести, и, хотя их тяжесть, очертания и масштабы различны в каждом отдельном случае, цвет печали одинаков для всех. «Я знаю», — сказал он и в общем смысле был прав, просто потому, что он, как и я, был человеком.

Он отвел меня в дом, в тепло.

— О боже! — сказала, увидев меня, Джудит. — Принести горячее какао?

— И добавьте в него чуть-чуть бренди, — сказал доктор. — Это не помешает.

Морис помог мне сесть и подбросил в огонь несколько поленьев.

Я маленькими глотками пила какао. На сей раз оно было с молоком, которое — как и доктора Клифтона — доставил сюда на тракторе один из окрестных фермеров.

Джудит накинула мне на плечи шаль, после чего села к столу и занялась чисткой картошки. Она, Морис и доктор периодически отпускали замечания — о меню сегодняшнего ужина, о снегопаде, о шансах на скорое восстановление связи — и этими обыденными фразами положили начало трудному процессу нашего возвращения в ту колею, из которой нас жестко выбила смерть.

Понемногу их реплики становились все оживленнее, звучали все чаще и все более напоминали нормальную беседу.

Я слушала их голоса и через некоторое время сама включилась в разговор.

Я вернулась домой.

То есть в наш магазин.

— Мисс Винтер умерла, — сказала я отцу.

— А ты? Как ты? — спросил он.

— Я жива.

Он улыбнулся.

— Расскажи мне о маме, — попросила я. — Почему она такая, какая есть?