Иосиф Бродский - Проза и эссе (основное собрание)

Что произвело на меня тогда впечатление, так это странная неуверенность в изображении довольно-таки мрачных (в случае этого стихотворения) аспектов человеческого существования. Я также был поражен почти не требующим усилий движением и грацией речи. Мне стало в одно мгновение ясно, что я имею дело с поэтом, который не выставляет свою силу напоказ, не напрягает специально мускулов, но который скорее дает тебе ощущение легкости, чем навязывает себя.

Это впечатление сохранялось в течение 18 лет, и даже теперь я не вижу причин его менять, В смысле техники Стрэнд очень деликатный поэт: он никогда не выворачивает вам рук, не загоняет в стихотворение. Первые строки обычно приглашают вас войти радушным, слегка элегическим движением интонации, и на время вы чувствуете себя почти как дома на поверхности его матово-серых как бы разбухающих строк, пока не ощутите — и не вдруг, толчком, но достаточно постепенно и благодаря вашему собственному праздному любопытству, как если бы смотрели из окна небоскреба или скользили взглядом по краю лодки — как много саженей там, внизу, и как далеко до любого берега. И более того, вы почувствуете, что эта глубина, так же как невозможность возврата, подобны гипнозу.

Не говоря о приемах, Марк Стрэнд в основном поэт бесконечности, а не сходства, сердцевины и сути вещей — а не их применения. Никто не умеет «вызывать» молчание, отсутствие, пустоту лучше, чем этот поэт, в чьих строках вы слышите не сожаление, а скорее уважение к тому неосознанному, что окружает и поглощает нас. Перефразируя Роберта Фроста, обычное стихотворение Стрэнда начинается с узнавания и превращается в грезу — грезу бесконечности, подсказанную серой подсветкой неба, кривизной дальней волны, упущенной возможностью, моментом сомнения. Мне часто казалось, что если бы Роберт Музиль писал стихи, он бы звучал, как Марк Стрэнд, за исключением того, что когда Марк Стрэнд пишет прозу, он звучит не как Музиль, а как некое пересечение Овидия и Борхеса.

Но прежде, чем мы доберемся до его прозы, которая вызывает у меня восхищение и по поводу которой я не встретил в наших газетах ничего, кроме лепета, близкого к идиотизму, я бы хотел призвать вас вслушаться в Марка Стрэнда очень внимательно не потому, что его стихи трудны (т. е. герметичны и непонятны) — они не таковы, — но потому, что его стихи развиваются со свойственной сновидениям логикой, которая требует повышенной степени внимания. Очень часто его строфы напоминают что-то вроде замедленной съемки во сне, который предпочитает реальность скорее за ее незавершенность, чем за механическое сцепление. Очень часто возникает чувство, что автор ухитрился протащить в свой сон фотокамеру. Читатель более неосторожный, чем я, говорил бы о сюрреалистических приемах Стрэнда; я же полагаю, что он реалист, в некотором роде детектив, который следует за самим собой к источнику своего беспокойства.

В случае Марка Стрэнда, однако, мы встречаем нечто настоящее, как и в случае Збигнева Херберта и Макса Джейкоба, хотя я очень сомневаюсь, что кто-то из них был источником вдохновения для Стрэнда. Ибо в то время, как эти два европейца, грубо выражаясь, выдалбливали свои замечательные камеи абсурда, прозаические стихи Стрэнда или, что скорее, выглядящие прозой стихи разрешаются сумасшедшим великолепием чисто лирического красноречия. Это замечательные, блестящие, необузданные речи, монологи, главная движущая сила которых — чисто лингвистическая энергия, перемалывающая клише, бюрократизмы, психоаналитическую жвачку, литературные аффектации, научный жаргон — что угодно, — оставляя позади абсурд, обгоняя здравый смысл на пути к сердцу читателя.

Если бы эти творения прибыли к нам из Европы, они бы вошли в моду на нашем острове. На самом же деле они приходят из Солт Лейк Сити, штат Юта, и хотя мы благодарны земле Мормонов, приютившей нашего автора, нам, честно говоря, должно быть немного стыдно за то, что мы не способны найти ему место среди нас.

<1988?>

* «Петрополь». No. 8. 1998

Жизнь — игра со многими правилами, но без рефери. Мы узнаем, как в нее играть, скорее наблюдая ее, нежели справляясь в какой-нибудь книге, включая Священное Писание. Поэтому неудивительно, что столь многие играют нечестно, столь немногие выигрывают, столь многие проигрывают.

В любом случае, если это место Мичиганский университет, Анн Арбор штат Мичиган, который я помню, то можно с уверенностью предположить, что вы, его выпускники, еще меньше знакомы с Писанием, чем те, кто сидел на этих трибунах, скажем, шестнадцать лет назад, когда я отважился ступить на это поле впервые.

Для моих глаз, ушей и ноздрей это место все еще Анн Арбор; оно синеет — или кажется синим — как Анн Арбор; оно пахнет как Анн Арбор (хотя должен признать, что в воздухе сейчас меньше марихуаны, чем бывало раньше, и это на миг повергает в смущение старого аннарборца). Таким образом, оно выглядит Анн Арбором, где я провел часть моей жизни — лучшую, как мне кажется, часть — и где шестнадцать лет назад ваши предшественники почти ничего не знали о Библии.

Когда я вспоминаю моих коллег, когда я сознаю, что творится с университетскими учебными программами по всей стране, когда я отдаю себе отчет в давлении, которое так называемый современный мир оказывает на молодежь, я чувствую ностальгию по тем, кто сидел на ваших стульях десяток или около того лет назад, потому что некоторые из них по крайней мере могли процитировать десять заповедей, а иные даже помнили названия семи смертных грехов. Но как они распорядились этими драгоценными знаниями впоследствии и насколько преуспели в игре, я не имею никакого понятия. Я лишь могу надеяться, что в итоге человек богаче, если он руководствуется правилами и табу, установленными кем-то совершенно неосязаемым, а не только уголовным кодексом.

Поскольку вам, по всей вероятности, еще рано подводить итоги и поскольку преуспеяние и приличное окружение — то, к чему вы, по-видимому, стремитесь, вам было бы невредно познакомиться с этими заповедями и перечнем грехов. Их в общей сложности семнадцать, и некоторые из них частично совпадают. Конечно, вы можете возразить, что они принадлежат вероучению со значительной традицией насилия. Все же, если говорить о верах, эта представляется наиболее терпимой; она заслуживает вашего рассмотрения хотя бы потому, что породила общество, в котором у вас есть право подвергать сомнению или отрицать ее ценность.

Но я здесь не для того, чтобы превозносить добродетели какой-либо конкретной веры или философии, и я не получаю удовольствия, как, видимо, многие, от возможности подвергнуть нападкам современную систему образования или вас, ее предполагаемых жертв. Во-первых, я не воспринимаю вас таковыми. Во-вторых, в определенных областях ваши знания неизмеримо выше моих или любого представителя моего поколения. Я рассматриваю вас как группу молодых разумно-эгоистичных душ накануне очень долгого странствия. Я содрогаюсь при мысли о его длине и спрашиваю себя, чем бы я мог быть вам полезен. Знаю ли я нечто о жизни, что могло бы помочь вам или иметь для вас значение, и если я что-то знаю, то есть ли способ передать эту информацию вам?