Кэндзабуро Оэ - Записки пинчраннера

От чудовищной безысходности меня охватил леденящий страх и я стал медленно терять сознание… Однажды такое уже случилось со иной, на следующий год после рождения Мори. Был нестерпимо жаркий летний день. Помню, я лежал ничком на застеленной кровати, когда жена, бывшая жена, сообщила мне, что сказал ей врач о будущем нашего ребенка. Выслушав, я так же, как и сейчас, начал медленно терять сознание. Заметив неладное, жена, бывшая жена, принялась тормошить меня, но я, весь в поту, не мог пошевелить ни рукой ни ногой и, уж конечно, не мог повернуться к жене, бывшей жене, лицом. Я погружался тогда в состояние, подобное смерти, превращаясь в нечто еще более безжизненное, чем труп. И на этот раз нависший во тьме над моей головой страх, рожденный всепоглощающей безысходностью, умертвил меня, и я снова превратился в нечто еще более безжизненное, чем труп.

Когда я, лежавший как мертвый, собрался с силами и открыл наконец глаза, то увидел склонившуюся над моим лицом — теперь я лежал на спине — забинтованную голову Мори, заплаканного Мори… Из перегревшегося компьютера моего мозга, делавшего отчаянные усилия, чтобы прояснить сознание, поползла сверкающая фиолетовая лента, на которой проступали иероглифы: «Когда я воспринял твою мысль: „Прежде чем пропоет петух, ты трижды отречешься от себя, превратившегося“, я вышел на улицу и горько заплакал». Неужели этот горький плач Мори означает, что он действительно трижды отрекся от себя, превратившегося? Прежде чем пропел петух?!

Но вот мое тело и дух сбросили с себя оцепенение смерти: заблокированные нервные каналы, подобно телефонным проводам, снова начали функционировать, и тогда я увидел, как на моем залитом слезами, измученном лице стало появляться нечто очень важное, главное. Оно рассеяло владевшие мною подозрения, растворило неприятный осадок, оставшийся после них в душе. Тело и дух превратившегося Мори, привыкнув к новым условиям, обрели покой. Я ощутил всепоглощающее умиротворение, печаль и милосердие — все это воспринималось как призыв к успокоению. Мной овладело такое чувство, будто я еще совсем ребенок, который долго шел по страшной ночной дороге, добрался наконец до дому, и теперь ему хочется прижаться к коленям отца и выплакаться. Я глубоко вздохнул, и первое рыдание вырвалось у меня нз груди.

Когда я пришел в себя настолько, что мог наблюдать за происходящим, то осознал, что лежу на столе, а студентка, печально глядя на меня, стирает с моего тела кровь и грязь. Из-за плеча внимательно смотревшего на меня Мори высунул голову Добровольный арбитр , всем своим поведением давая понять, что мы уже не пленные.

Справедливец мертв! Убит или погиб в результате несчастного случая, но так или иначе Справедливец мертв! — хриплым голосом сообщил он мне…

Убит или погиб в результате несчастного случая? Это же совсем разные вещи! — закричал я в ответ, но горло мое еще не слушалось меня, ибо недавно я был мертв, превратившись в нечто еще более безжизненное, чем труп, и потому я смог издать лишь писк шестилетнего ребенка.

Но… Как сказать иначе?.. Он сказал, что хочет в туалет, и его вывели в коридор, а он вдруг побежал. Справедливец был настоящим смельчаком; хотя годы, проведенные в тюрьме, и подорвали его здоровье, ежегодно он сотни раз организовывал демонстрации против строительства атомных электростанций, и студенты, которые преследовали Справедливца , никак не могли нагнать его. Тут Справедливцу удалось взобраться на бетонную ограду в дальнем конце университетского двора. Яркий луч прожектора высветил его фигуру, и преследователи, которых к этому времени собралось человек пятьдесят, в один голос закричали Ах!. Ведь за оградой был обрыв высотой метров в восемьдесят, и внизу проходила электричка. Однако Справедливец, которого это Ах! только подстегнуло, оглянувшись назад, перешагнул через колючую проволоку, натянутую над оградой и, теперь уже сам вскрикнув Ах! исчез…

Добровольный арбитр замолчал и сощурил глаза, скрытые за толстыми стеклами очков, и, сморщив свой торчащий нос, рыдал, издавая похожие на кашель звуки. Тут я понял, что и слезы Мори вызваны смертью Справедливца .

— Все рухнуло! — отчаянно завопил я. — Как воспримут его земляки, что их руководитель движения против строительства атомной электростанции на Сикоку упал с ограды в дальнем конце университетского двора и погиб! И все, к чему он стремился, рухнуло! Все рухнуло, все рухнуло! — Я всхлипнул еще раз-другой, а потом зарыдал уже по-настоящему, издавая какое-то странное кваканье из-за того, что у меня перехватило горло.

— Хватит рыдать! Мы, живые, должны продолжить то, что оставил нам покойный, мы должны собрать воедино все осколки, — с показной бодростью заявила студентка, пытаясь скрыть, что она и сама потрясена смертью Справедливца .

В ответ в моей душе прозвучали невысказанные слова Мори, переданные мне с помощью пальцев правой руки, которыми он дотрагивался до моего бока, когда я лежал с закрытыми глазами. И раньше, до превращения, когда А\ори мычал что-то нечленораздельное, его пухлые пальчики всегда бегали по моему телу и исходившие от них магнитные волны позволяли мне понимать его мычание. Совершенно верно, если все рухнуло — это плохо. Почему плохо? Потому, что мы, оставшиеся в живых, охвачены леденящими душу печалью и страхом. А эти леденящие душу печаль и страх несет ветер, который вырывается из преисподней. В одной синтоистской молитве говорится: «Тот, кто пришел к границам Страны мрака, оставив жить в стране Высокого неба ребенка со злым сердцем, тот вернется к леденящим душу печали и страху».

Думая о людях далеких времен, придумавших эту молитву, понимаешь, что и в ту эпоху, и в том мире были леденящие душу печаль и страх. А ведь мы уже не в той эпохе и не в том мире, когда еще существовало единство нации. Мы ведь живем в такую эпоху и в таком мире, где все аморфно, все рушится. И самое главное сейчас — осознать, что это плохо, когда все рушится. Мы должны стать теми, кто восстановит рухнувшее, воскресит его.

— Отец Мори, вы долго еще будете притворяться мертвым? — сказала студентка, положив на меня вычищенный пиджак. — Контакт с мертвецом невозможен, даже если Мори и дотрагивается до вас.

Она утверждала это, хотя между мной и Мори, прикасавшимся рукой к моему живому телу, только что установилась связь. Приподнявшись и слезая с рабочего стола, я почувствовал тупую боль в затылке, но боль в суставах почти сразу же прошла — вот что значит тело восемнадцатилетнего, ха-ха. Я надел пиджак и вышел в открытую дверь — у стены полутемного коридора, освещенного слабой лампочкой без абажура, жались солдаты. Они казались приклеенными к ней бумажными фигурками. Я удивленно заморгал и только тогда понял, в чем дело. Левое веко вспухло, и я мог видеть только правым глазом, отчего объемность исчезла.