Эдуард Лимонов - Обыкновенные инцинденты

Мимо нас проходит, облизывая глазами мою бывшую жену, итальянскую графиню, толсто- и красномордый тип в розовой шелковой рубашке. Протягивает Студенту руку:

— С Наступающим!

— Тебя тоже!

Отходит, опять оглядываясь на итальянскую графиню.

— Кто этот боров?

— Этого разыскивает Интерпол. Крупный махинатор, один из боссов интернациональной сети по продаже краденых автомобилей.

— А этот сутулый? С нехорошими глазами?

— Производство и сбыт фальшивых денег…

— Ты не преувеличиваешь их заслуги, Студент?

— Эй!.. — он смотрит на меня укоризненно, и нос его искривляется еще больше. Глаза становятся выразительными, как две запятые.

— За кого ты меня держишь? Я не люблю полива… Я тебе показываю, кого выпустила советская власть на Запад. Тебе, как писателю, должно быть интересно.

Ах, Одесса, жемчужина у моря!

Ах, Одесса, ты знала столько горя!

Ах, Одесса, родной приморский край

Цвети, Одесса, и процветай! —

кричит с эстрады сменившая интернациональную певицу Александру просто известная певица Клара. Четвертый раз за вечер исполняет ту же песню. Они любят слушать про родной оставленный теплый город и даже плачут, слушая ее. Так, наверное, плачут и сицилийцы, слушая о своем теплом Палермо. Именем Одессы они называют магазины и рестораны. Нью-йоркская полиция и журналисты стали теперь называть наибольшее скопление мясомассых женщин и грузных мужчин на Брайтон Бич в Бруклине — «Маленькая Одесса». Разумеется, не все они из Одессы, но Одесса задает тон. Как, наверное, тепло они себя чувствуют в своей среде. Принадлежать к стаду — вот что важно человеку. Увы, я не могу к ним принадлежать. У меня свой одинокий бизнес.

Студент приглашает графиню на нечто типа фокстрота. Аборигены танцуют в самых различных ритмах, но обязательно плотно приклеившись к партнеру. Женщины сонно-полупьяно, мужчины — держа руку женщины высоко и далеко в сторону. Татьяна наливает себе еще водки. Красивое, покрасневшее лицо ее выражает муки ревности.

— Эй, — окликаю я ее, — Таня, выпьем! — И подняв приветственно рюмку, проглатываю свою порцию.

Студент и графиня возвращаются к столу, и лицо Татьяны освобождается от гримасы…

За моей спиной вдруг раздаются крики, выделяющиеся из обычных шумов своей резкостью. Обрывки большой ссоры перебивают и оркестр, и певца с югославской фамилией, сменившего певиц. Я знаю по опыту, что лучше не обращать внимания на внутренние распри среди аборигенов, дабы водоворот их страстей не втянул и меня.

— Не пяль глаза! — обращаюсь я к сидящей напротив графине, видя, что ее серо-голубые округлились и выражают смесь страха и любопытства.

— У него револьвер! — сообщает она почему-то вдруг с акцентом. От страха.

— Потрясет и спрячет, — говорю я не очень убежденно.

«Баф! Баф!» — раздаются выстрелы. Я оборачиваюсь. Парня грузинского типа, одетого в ослепительно, паронически синий костюм (где он раздобыл такой галлюцинаторный костюм?), держат за руки крепкие животастые мужчины, рука каждого толщиной с мою ногу. В руке у парня револьвер, кажущийся игрушечным. Общими усилиями, крича и ругаясь, парня в галлюцинаторном костюме обезоруживают и уводят, впрочем, без особого насилия над ним. Пострадали лишь несколько люстр. Упавшие на пол подымаются и стыдливо отряхиваются. Храбрецы, оставшиеся на своих местах, высмеивают их. Женщины, вдоволь навизжавшись и получив удовольствие, всхлипывают или смеются. Некто лысый, как тыква, и широкий, не торопясь протиснувшись к оркестру, вынимает из кармана широких светлых штанов пучок зеленых бумажек и протягивает несколько бумажек югославскому певцу. Певец, улыбнувшись и потрогав тонкие усики, объявляет:

— В честь находящегося в зале Мишеньки Островского, у которого сегодня день рождения, его друзья просили меня исполнить песню «Мурка».

Кстати, одобряю я выбор. Что ж еще после перестрелки в салуне. Конечно «Мурку».

Раз пошли на дело,

Выпить захотелось,

Мы зашли в портовый ресторан.

Там сидела Мурка

В кожаной тужурке,

Мурка, с ней какой-то юный фрай…

Голос певца сладок, как еврейское кошерное вино. Образ Мурки — панк-девушки советских двадцатых годов, одесситки-бандитки, предвосхитившей панк-поведение и моду («в кожаной тужурке») за пятьдесят лет, девочки, которая была наверняка покруче самой Нэнси Спунжен, подружки Сида Вишеса, — очаровывает зал, мистифицирует и гипнотизирует его. Каждый из присутствующих, я в том числе, хотя и слышит «Мурку» в сотый, наверное, раз, переживает историю как свою собственную.

В темном переулке

Колька встретил Мурку:

«Здравствуй, моя Мурка, и прощай!

Ты зашухарила

Всю малину нашу,

Так теперь маслину получай…»

Помимо Студента, может быть, и другие мужчины и женщины, присутствовавшие в ту ночь в «Огнях Москвы», получили маслины за правое ухо, но я этого не знаю. Может быть. Для определенных групп населения нашей планеты жизнь складывается круче и резче самого крутого американского полицейского романа.

В феврале, приехав ко мне необычайно нервным и тихим, он просидел со мною один на один в гостиной до глубокой ночи. И ни разу не заикнулся о девочках, не предложил мне поехать к девочкам или пригласить девочек ко мне. Я сказал ему, что весной хочу уехать в Париж. Издатель Жан-Жак Повер, сказал я, обанкротился; договор, заключенный с ним на публикацию романа, — недействителен, и единственный мой шанс — лететь туда, представиться издателю и попытаться спасти книгу. О Жан-Жак Повере Студент никогда не слышал, ему был знаком только американский книжный бизнес, саму идею Студент не одобрил.

— Глупо, — сказал он. — Нью-Йорк — столица мирового книжного бизнеса. Все деньги здесь. Уезжать в Европу, не добившись успеха здесь, — глупо. Я понимаю, что нужно бежать из этой охуевшей страны, сделав свои деньги. Жить белому человеку следует в Европе, да. Но деньги сделать можно только здесь.

— Ты же видишь, что они меня не хотят, Студент?..

— На хитрую жопу всегда найдется хуй с винтом, Эдик… Нужно их переупрямить.

— А что я, по-твоему, пытался сделать на протяжении более чем трех лет? Мне отказали все крупные нью-йоркские издательства. Некоторые по два раза. Нет, я твердо решил, я валю в Париж. Я уже и деньги начал собирать. Нужно быть гибким, а не ломиться в крепко запертые двери. Попробую влезть в окно из Европы.

— И ты оставишь эту работу? — Он с сожалением обвел взглядом стены и картины в неструганных рамах — пейзажи американской провинции, шкафы с книгами… Светилось пятно открытой двери гостиной, видна была часть лестницы — внутренности старого обжитого гнезда о пяти этажах и четырнадцати спальнях. Моя тихая пристань.