Евгений Кутузов - Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

Андрею нравилось, как поет Люба. Может быть, нравилось потому, что голос ее был похож на голос матери. Вот только песен, какие пела мать, Люба не пела, а попросить он стеснялся.

Но обычно пел сам Князь. Наверное, он считал себя немножко артистом во всем или боялся признать, что кто-то — пусть это и была Люба — умеет делать лучше его. Чаще всего он пел про рыбачку. Брал гитару, ронял голову на гриф, ударял по струнам и затягивал, нарочито гнусавя:

В финале песни голос Князя начинал дрожать, он скрипел зубами и, случалось, даже пускал слезу.

Потом некоторое время сидел неподвижно, пребывая в полной прострации. Отложив гитару, оглядывался. Взгляд его становился диким, страшным. Сцена эта могла продолжаться пять минут, но могла затянуться и на полчаса. Все зависело от настроения Князя.

— Таким вот образом, — наконец произносил он, выпивал водки и пускался в «философию». После этой песни он обязательно делал перерыв и обязательно «философствовал». Видимо, эта песня вызывала в нем какие-то воспоминания. А может, все дело было в словах, которые и у Андрея вышибали слезу. — Считается, племяш, что мир держится на трех евреях — Фрейде, Марксе и Эйнштейне. Не слыхал о таких?.. А я говорю — чушь собачья! Мир держится на блядстве. Все люди — бляди, а свет — огромный бардак! А что проповедовали эти умники с длинными носами?.. Они проповедовали ма-те-ри-а-лизм. А в чем соль ихнего материализма, в рот ему?! Живи сам и не мешай жить другим. Каждый живет, как умеет, важен результат. Отсюда и танцуй па-де-труа!.. Сволочи, про душу забыли! А у меня, может, душа болит, горит там все, а они… У-у, гады!.. Давай выпьем.

— Нет, — отказывался Андрей, — я же не пью.

— Все когда-то не пили. Сначала никогда не пили, потом вчера не пили, потом позавчера… Все равно будешь, потому что питие есть единственная подлинная радость в этом паршивом волчьем мире. А мы, все мы… — Князь снова оглядывался, — Вши мы, ползающие по шарику. Гребень бы большой-большой — прочесать шарик. Чернуха всё, племяш. Сплошная чернуха. А жить-то надо? Надо жить.

Андрей долго держался, но однажды не смог отказаться — Князь настаивал, а в нем жил не вполне, пожалуй, осознанный, однако сильный страх перед Князем, который не становился меньше, со временем, ибо он видел, что Князя боятся все, даже Хрящ.

— Пей, племянничек. Пошла, как говорится, душа в рай. И учти, в раю выпить не дадут. Там обитают одни только трезвенники и девственницы, А меня надо слушаться, потому что я знаю то, что знают очень немногие на этом свете.

И Андрей выпил. Водка огненным комом прошла через горло, обожгла все в груди, в животе, и он едва не поперхнулся. Князь протянул ему соленый огурец и рассмеялся:

— Хороша стерва?

Андрей не мог и слова вымолвить, он задыхался, мотал головой, а когда чуть пришел в себя, комната куда-то плыла, под потолком мерно раскачивалась >люстра, тело сделалось невесомым, и было такое ощущение, что ноги отделяются от пола…

А Князь веселился. Судорожно хохотал и, давясь смехом, кричал Любе в кухню:

— Иди посмотри на нашего ангелочка с крылышками! Скорее иди, а то он сейчас вспорхнет!..

Люба пришла. Посмотрела на Андрея и, вздохнув, укоризненно сказала Князю:

— Зачем, Паша?..

— Пусть приобщается. С волками жить — по-волчьи выть. — Он неожиданно как-то посерьезнел, насупился, грузно осел, опустив плечи, глаза его остановились, точно остекленели, и тяжело задвигались скулы. — Волки… — Сжимая тонкими, но сильными пальцами стакан, бормотал он. — Они волки, мы волки… А-а! — выкрикнул он. — Гнусь болотная! Давить, давить, как вонючих клопов. Всех давить!.. — Он рванул скатерть, посуда полетела на пол. Князь, закрыв глаза, опять запел, подвывая:

И снова этап собирают.

По камерам крики и гам.

Ой, братцы, куда отправляют?

Поедем мы строить Канал…

Обычно этой песней, которую он никогда не дотягивал до конца, Князь завершал свой пьяный репертуар. К этому моменту он делался невменяемым, рвался куда-то идти и рвал на себе рубашку. Люба успокаивала его — она умела это, и он постепенно затихал, забывался в тяжелом хмельном сне, и тогда Люба с Андреем затаскивали его в спальню и укладывали на кровать.

После запоя Князь, как он сам говорил, выгуливался. Выходил на улицу и либо бродил по тихим улицам, избегая людных мест, либо спускался на берег Волги. Иногда брал с собой Андрея.

В День Победы они как раз и были вместе.

— Видишь, какая оказия приключилась, — с сожалением говорил Князь, качая головой. — Сегодня бы выпить, отпраздновать такой светлый день, а я, сука… — За неделю до этого они вернулись в Куйбышев с большими деньгами. По наводке одного из скупщиков в Оренбурге, вместе с Хрящом, очистили очень богатую квартиру, и Князь сразу запил. Из запоя он вышел накануне Дня Победы. — Так вот чертей и лупят пыльным мешком из-за угла. В Питер-то хочется, а?

— Еще как, — признался Андрей. Он уже понимал, что завяз окончательно, что только возвращение в Ленинград, может быть, могло бы спасти его. Но как это сделать? Бегства ему не простят никогда. Ни сам Князь, ни его дружки. А найдут они его, если нужно, где угодно.

— И мне, — сказал Князь, — Ну что ж, теперь, пожалуй, можно и попробовать. Устроимся мы с тобой в «Англетере», снимем хороший номер и будем проживать, как порядочные советские граждане.

— И тетю Клаву навестим. — Называть ее бабушкой Андрей почему-то не мог.

— Обязательно. Всех навестим. У меня ведь тоже родственнички должны иметься в наличии. Кто нам мешает? Время у нас не нормированное, нам даже дополнительный отпуск полагается за вредные условия труда. — Князь рассмеялся. — А пожелаешь, — сказал он, наблюдая внимательно за реакцией Андрея, — и совсем останешься в Питере. Посмотрим там. Может, и я останусь.