Евгений Кутузов - Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

Андрей вскочил, ударившись головой о потолок.

Поезд притормаживал на стрелках.

Ребят вывели в пустой нерабочий тамбур. Едва поезд остановился, один конвоир спрыгнул на платформу и приказал спускаться. Второй конвоир сторожил в тамбуре. Андрей был третьим, Машка — за ним. Последний мальчишка замешкался, зацепившись расстегнутой фуфайкой за поручень, Машка громко крикнул: «Атас!» — и побежал. Люди на платформе от неожиданности шарахались от него. Конвоир, который оставался в тамбуре, вытолкнул замешкавшегося мальчишку — тот даже упал, но тотчас вскочил на ноги — и кинулся за Машкой. Тогда рванулся еще один. Был он маленький, юркий и сразу нырнул под вагон.

— Куда, жиденок! — заорал конвоир и потянулся за ним, но оступился, нога соскользнула с низкой, едва приподнятой над рельсами, платформы, и он свалился на спину.

И тогда побежал Андрей.

Он окунулся в густой мокрый пар — машинист как раз стравливал излишек давления, — обогнул, как и учил Машка, паровоз и не без страха подлез под товарный вагон: на параллельном пути стоял товарняк.

Мелькнула мысль, что состав может тронуться, но раздумывать было некогда. Ничего не случилось, и уже под второй вагон — составов оказалось два — Андрей подлезал смелее. А потом увидел водокачку. Он пошел — именно пошел, чтобы не привлекать к себе внимания, — к ней.

За водокачкой и чуть в стороне действительно стоял полуразвалившийся сарай или барак. Одна половинка двери, а скорее ворот, как и говорил Машка, висела только на верхней петле. Замок был на месте. Андрей с трудом отодвинул эту половинку и пролез в сарай. Подсунув руки под дверь, он потянул ее на себя и поставил на прежнее место.

В сарае было темно. Брезгливо ощупывая перед собой земляной пол, усыпанный мусором, Андрей отполз в угол, подальше от двери, и принюхался. Дерьмом, кажется, не пахло. Пахло прелью и сыростью. Он осторожно, как бы все-таки не вляпаться во что-нибудь непотребное, пошарил вокруг себя. Под руки попалась стружка, целый ворох. Андрей сел на этот ворох, привалившись спиной к стене. Возбуждение немножко спало, но спокойнее он себя не почувствовал. Остался страх ничуть не меньший, чем тот, какой он испытал, когда лез под первый товарный вагон. А теперь к страху снова добавились сомнения: нужно ли было ему бежать?..

До последнего мгновения он не был уверен, что побежит. И остался бы, не побежал, но оставаться было стыдно, ведь мальчишки, которым Машка бежать запретил, знали, кто должен «рвать когти», так что останься он, ему потом не дали бы проходу и уж наверняка стали бы в колонии мстить за унижения, за свое подчиненное положение в приемнике, поскольку Андрей корешил с Машкой и даже вместе с ним кушал [9] «Вместе кушать — не просто делиться куском хлеба — это высшая степень взаимного доверия, дружба «до гроба». , хотя сам-то не из блатных…

Он чутко прислушивался, что делается на улице, за стеной сарая, но ничего подозрительного не слышал. Впрочем, вряд ли и услышал бы — большая узловая станция жила своей привычной, напряженной и шумной жизнью.

Думать о том, что будет завтра, послезавтра, вообще потом, не хотелось. Мысли об этом нагоняли еще больший страх, и Андрей старался думать о чем угодно, только не о завтрашнем дне. Но именно потому, что не хотел об этом думать, никак не мог отделаться от навязчивых вопросов: куда податься и зачем?..

Вся надежда была на Машку. С ним, может быть, удалось бы добраться и в Ленинград. А там есть Клавдия Михайловна, и еще Анна Францевна, и Катя… Он понимал, что была блокада, голод, что многие, очень многие погибли, умерли, но ведь не все же… А что жива Клавдия Михайловна, он знал точно.

«А если Машку поймали? — с испугом подумал он. — Что тогда делать?..» За ним помчался конвоир, на платформе было много людей, кто-нибудь мог помочь задержать Машку. Да любой мог.

И Андрей понял, что тогда ему придется идти в милицию. Больше ничего не остается. Только нужно придумать что-нибудь правдоподобное. Например, сказать, что растерялся, побежал просто так, безотчетно, заодно с другими. А после заблудился на станции. Нет, не поверят, пожалуй. Конвоиры злющие и знают, конечно, что он и Машка — кореша. Но он же сам придет, добровольно! Значит, должны поверить… Да, во что скажет Машка? Что подумает о нем?.. Уж не похвалит, это точно. Из товарища сделается врагом, будет презирать больше других…

Андрей отчетливо осознал, что положение у него безвыходное — так плохо, а иначе еще хуже.

Ему вспомнился сон, мертвое лицо матери, ее уходящая улыбка, ее растущий на глазах палец, которым она манила к себе, и рука Совы, схватившая мать за горло. Стало до жути тоскливо и жалко себя, и, кусая от обиды губы, Андрей заплакал. Он думал при этом, что надо пойти и броситься под поезд, пусть они все знают…

Обессиленный и заплаканный, он свалился на стружки и уснул.

IV

МАШКУ не поймали.

Он хорошо знал эту станцию, ему не раз приходилось здесь удирать от милиции. И еще за время бродяжничества он изучил людей и давно понял, что людям наплевать на все и на всех, когда они в толпе и толпа одержима какой-то общей целью.

Матка нырнул в самую гущу толпы. Он петлял, придерживаясь, однако, нужного направления — к выходу в город. Он-то знал, куда бежит, а конвоир — нет, потому и пёр за Машкой вслепую, напролом, расталкивая людей, озлобляя их против себя, и на него, а не на Машку, сыпались проклятия и угрозы. Он был в цивильной одежде. В конце концов он и вовсе попал в людскую пробку, образовавшуюся в узкой калитке, через которую пропускали на платформу. Толпа двигалась навстречу ему, и, сколько он ни кричал, ни требовал, чтобы его пропустили, сколько ни взывал к сознательности граждан, никто не обращал на него внимания. Все рвались к поезду, на штурм. И пока конвоир выбирался из толпы — причем толпа относила его назад, — Машка буквально между ног выскользнул за калитку. Тут он заметил бабку с плетеной корзиной. Бабка тоже пыталась пробиться на платформу. Машка с разбегу боднул ее головой, бабка схватилась за живот, выпустила корзину из рук и запричитала: «Ой, люди добрые, убили меня, убили!.» А Машка подхватил корзину и нырнул в кусты, высаженные вдоль забора. Он и здесь рассчитал все точно, безошибочно: никто не погнался за ним, а причитавшую бабку просто оттерли в сторону, чтобы не путалась под ногами, не мешала людям, и хорошо еще, что не задавили.

Пригнувшись, Машка добежал до конца посадок, оглянулся, на всякий случай, хотя я не сомневался, что погони уже нет, и с независимым видом пошел к перекидному мосту через многочисленные пути. Перейдя на другую, противоположную от вокзала сторону, он почувствовал себя в относительной безопасности. Искать его будут в районе вокзала и рынка, никому не придет в голову искать в поселке. Он знал одно потаенное местечко поблизости, где обычно собирались на ночлег беспризорники и где можно было бы переждать до обеда, пока уйдет поезд, на котором увезут оставшихся ребят, но идти туда не решился, потому что это местечко могут вполне знать и местные легавые. Возьмут и устроят облаву. Тогда прощай, свобода. Да и Андрюха, подумал Машка, сидит там в сараюхе, дрожит, наверное, от страха. Впрочем, сейчас, сразу, рискованно появляться и возле сарая. Там тоже может быть засада, если Андрею удалось рвануть, но его выследили. Парень он мировой, одно слово — питерский, но «домашняк», его легавые запросто расколют, он и не заметит этого. Машка поэтому и не рванул вместе с ним, зная, что ловить будут прежде всего именно его, и таким образом отводил погоню от Андрея. А в себе-то он был уверен — не впервой водить за нос легавых.