Жан-Жак Шуль - Ингрид Кавен

Жемчужно-серая рубашка от Валентино, черные джинсы, три перстня с печаткой, подаренных тремя разными женщинами, одной из которых была принцесса Русполи, широкий платиновый браслет, длинные волосы – прическа «ветер с востока» – высокий молодой человек появился на палубе и подошел к столу. «Eccolo il Barone! Барона я вам не представляю!» – очень громко заявил Мазар. Еще один юный гений немецкого кино… Ну так что, эти бесконечные «Золотые хлопья» двигаются? Уже два года прошло! И стоит мне только подумать, что продюсер-то я… История Клейста… в конце он преспокойно предлагает своей невесте совершить самоубийство в пучине морской… Он сумасшедший, правда?

Мазар по своей привычке смеялся над тем, что его более всего привлекало.

– Это и гроша мне не принесет, но я продолжаю давать деньги… С башлями, которые мне принесли «Он красив, как все» и «Мне хочется денежек!», а теперь еще и «Большая жратва», могу позволить себе и «Золотые хлопья»… Это так по-немецки: свести счеты с жизнью, пока ты молод, хладнокровно, на пару с невестой…

– Почему это так по-немецки, а не по-японски?

– Да нет, это по-немецки, это из-за их Sehnsucht. [57]

– Что это такое?

– Барон со своим шитым белыми нитками кино гениален, он дает вам иллюзию самой большой роскоши, мешает золото и бельканто с дерьмом, помойкой. Что будешь пить?

– Королевский кирш.

– Ну что я вам говорил?… «Дом Периньон» с этим ужасающим смородиновым сиропом! Нам такое и в голову не придет. Моя сестра Анн-Мари без ума от Барона… Не повезло ей, он педик… Тоже сумела подхватить этот Sehnsucht – влюбилась в того, которого нет. А пока она ждала, что тот, кого нет, проявится, вышла замуж за бездарного еврея. К счастью, с деньгами…

Мазар встал: он был невысокого роста и не худ, но это не имело значения – заметить не хватало времени. Поражала быстрота, с которой он все делал, только она. Он, казалось, крутился при каждом шаге вокруг собственной оси – волчок, непокорная прядь, бьющаяся над угольным зрачком. Он никогда не мог усидеть на месте – главное быстрота и блеск, мог сболтнуть невесть что – глупость, ложь, то, в чем не был уверен, – он собирался с силами, но никак не мог усидеть на месте: полная противоположность Шарлю, который чувствовал себя перед ним провансальской рождественской статуэткой. Провокация и скорость – таков, казалось, был девиз Мазара.

– Он настоящий барон? – спросила одна из девиц с другого конца стола.

– У вас уже есть принц, настоящий, вам что, мало? Без барона вы перебьетесь, он просто голожопый немецкий киношник, почему он – барон, расскажу в следующий раз, это стоит послушать.

Голос у Мазара, который был выходцем из Ливана, был хриплый, чувственный, напоенный восточными ароматами и запахом цедры. У Шарля неожиданно пересохло в горле. Чувственности ни на копейку.

– Мне, пожалуйста, грейпфрутовый сок и дыню со льдом, – проскрипел он.

– Дыни со льдом больше нет! – заметил стюард.

– Хорошо, пусть будет просто дыня!

– Он мне опротивел со своим грейпфрутовым соком и дыней со льдом, – заметил Мазар. – Никакого разнообразия.

– Барон, где Мари-Мад, она не с тобой?

Худущий Барон Вернер со своими длинными волосами и жидкой бороденкой был похож на Христа.

«У него есть своя Магдалина – Магдалена Монтесума. Псевдоним выбран точно – в нем сострадание, великодушие и дикость, невероятная женщина, – сказал Мазар неожиданно серьезно. – Она актриса, муза Барона. Нет, это больше, чем актриса, это… Как роскошное вечернее платье, в котором торжествует точнейшая простота. Внешне – ничего особенного, но на самом деле…» – У Мазара и правда случались проблески.

Вернер начал мурлыкать себе под нос какую-то мелодию:

– Что это? – спросила девица.

– Песенка из фильма «Палома».

– Мы вчера вечером видели его на фестивале. Там есть эта актриса… Ингрид Кавен… Поразительно: само воплощение фатальности – приоткрытый рот, пустые глаза, в ней есть нечто кукольное, нечто восточное, японское или китайское, но выражается это очень по-западному, по-городскому.

– Кстати, – Мазар указал на жизнерадостного типа, – представляю самого плохого режиссера французского кино. Полный ноль, впрочем, и у него есть конкуренты… – Жизнерадостный тип расхохотался, как будто эта нелицеприятная характеристика наконец внесла спокойствие в его душу. – Понимаете, я его кино покупаю на вес… на вес! – Мазар иногда надевал на себя маску некой вульгарности, чтобы не отличаться от остальных, но вульгарным при этом никогда не становился. Вульгарным его находили лишь те, кто рядился в благородство и интеллектуализм.

Он расхаживал туда-сюда по палубе, обращаясь вокруг своей оси – волчок, он и есть волчок. Теперь его вниманием завладел седовласый мужчина, который преспокойно ел. Это был Самюэль Лашиз, критик из «Юманите». «Я как раз проходил мимо», – сказал он.

– Возьми икры, Самми, да нет, не так, большой ложкой… – Критик сделал, как ему велели, будто ребенок, который учится пользоваться ложкой. – И налей «Дом Периньон»… правильно… теперь сигару, Самми, возьми сигару. – Мазар напирал на «возьми». – Да нет, не «Монте-Кристо», такое не курят ценители, возьми «Давидофф»… да нет, не маленькую, а большую…

Мазару было совершенно наплевать на кинокритику в «Юманите», все, что там писалось, ничего не значило, ему было просто забавно смотреть, как нищий журналист, который защищал в своих писаниях социально значимое кино и ополчался на тех, кто делает «элитарные», «паразитические» фильмы, переживал мгновения «господской жизни», как говорил один из мазаровских подручных.

– А вы всегда молчите? – спросила девица от мадам Клод, уставившись на Шарля. – Наблюдаете? И все?

– А? М-да… вообще-то не всегда!

Услышав свой собственный голос, он решительно нашел его скрипучим, как голос засохшей глиняной фигурки. Ну, у точильщика тоже… Наверное, такой… Он ненавидел солнце, не снимал соломенную шляпу, не расстегивал длинных рукавов рубашки и белой куртки – настоящий англичанин начала века, анемичный и эксцентричный. Именно в эти годы некий персонаж, умевший поддерживать разговор, спросил у молодой неаполитанки: «Скажи-ка мне, Паола, что это за экземпляр ты нам привела – то ли овощ, то ли минерал, то ли человек?» Впрочем, этот экземпляр стоял тогда во главе редакции гуманитарной литературы в крупном издательстве. Тогда это замечание прозвучало для него болезненно. Теперь человеческая составляющая в нем возобладала, но он испытывал ностальгическую слабость к тому юноше, которым тогда был. «Однако нельзя существовать в настоящем и прошлом одновременно».