Александр Проханов - Теплоход Иосиф Бродский

Вместе с Киршбоу президент удалился в свою каюту. А Куприянов, как медоносный цветок в саду, облепленный бабочками, шмелями, пчелами и разноцветными мухами, стал охотно и многоречиво отвечать на вопросы.

К Есаулу не подходил никто. Только чернявенький, насмешливый журналисток из третьесортной газеты подскочил и, шепелявя, спросил:

— Господин Есаул, а вы бывали когда-нибудь в Гааге?

Не удостоив гниду ответом, Есаул удалился.

Вечером, когда угасала длинная летняя заря и теплоход плыл в мягких сумерках огромного, похожего на море озера, в салон для куренья сошлись Президент Парфирий и утомленный переговорами посол Киршбоу, элегантный и меланхоличный Савл Зайсман, неразлучная супружеская пара Луиза Кипчак и Франц Малютка, томный и снисходительный Куприянов и Есаул, исполненный чуткого ожидания. Оставили у порога обувь. Улеглись на полу среди персидских ковров, узорных подушек, полосатых турецких мутак. Служители в облачении сарацинов вносили кальяны, ставили перед курильщиками. Молча возжигали благовонные табаки, куда замешивались наркотические травы, маковые смеси, конопляная пыль. Было сладко вдыхать вкусный дым, глядя, как стеклянные колбы — зеленые, голубые, нежно-алые — наполняются плавающими завитками, как медленно булькает вода, пропуская мутно-серебряные пузыри, как тлеет и разгорается от вдохов алый уголь и жадные губы соседа сосут костяной мундштук и его глаза наполняются дивным безумием. Узоры восточного ковра вдруг вспыхивали разноцветно, серебряная нить на подушке начинала сверкать и струиться, и казалось, в комнату залетела лучистая звезда и встала, разбрызгивая серебряный хвост, — манит, зовет, и ты, становясь бестелесным, превращаешься в сияющий дух, готов вспорхнуть и поплыть за звездой в манящие, беспредельные миры.

— Господа, — Савл Зайсман, медленно поводя невидящими, в наркотической поволоке глазами, выпустил облачко дыма, напоминавшее маленькую голову льва, которая стала разрастаться, занимая пространство комнаты, разевала пасть, высовывала влажный красный язык. — Не поиграть ли нам в увлекательную игру? Пусть каждый расскажет историю, которая изменила его жизнь. Сейчас мы опьянены, сознание свободно от условностей. Поведаем друг другу наши сокровенные тайны.

— Я не прочь. — Президент Парфирий водил в воздухе изящной рукой, стараясь уловить голубой завиток дыма, а тот струился меж пальцев, превращаясь то в лазурную бабочку, то в перламутровую парящую раковину. — Кто начнет?

— Мы предоставим это право прекрасной Луизе, в чьей судьбе произошел неведомый нам перелом, сделавшей ее жрицей любви. — Савл Зайсман сжал губы трубочкой, воображая себя птицей колибри, которая вьется над прекрасным цветком. — Вам слово, несравненная!

Луиза Кипчак не сразу откликнулась на предложение. Ее суженый Франц Малютка опьянел от комочка гашиша, тлеющего в кальяне. Рубаха на груди расстегнулась, серебряный крест съехал на сторону. Он закатил глаза, воображая себя синим озером, расположенным высоко в Тибете, на берегу которого стоит забытый монахами кувшин. Пользуясь отрешенностью мужа, супруга незаметно протянула босую ногу в сторону Куприянова, нащупала гибкими пальцами его ширинку и неторопливо расстегивала пуговицы, старательно пробираясь внутрь. Куприянову казалось, что он плывет по серебристой лагуне, над пальмами сияет луна и невидимая рыба ласкает ему пах и живот.

— Я согласна, — отозвалась на приглашение Луиза Кипчак, расстегивая последнюю неподатливую пуговицу и касаясь пальчиками того, что так тщательно скрывал Куприянов. — Это случилось со мной в девичестве, в ту волшебную пору, когда любовь присылает своих гонцов, но они не переступают порог твоей опочивальни и издалека снимают шляпу. Однажды, белой петербургской ночью, я не могла уснуть. Под подушкой у меня лежал журнал «Плейбой», который я взяла у папы из потайного ящика. Я услышала в гостиной какой-то шум, звуки рояля, сдавленные крики. Босая, в ночной рубашке, поднялась, вышла в коридор и заглянула в замочную скважину нашей великолепной двери, ведущей в гостиную, которую папа привез из средневекового английского замка. Моим глазам предстала поразительная картина. Папа, голый, в буденовке, на которой красовалась красная звезда, стоял на четвереньках. Перед ним находился обруч, охваченный по всей окружности пламенем. Мама, тоже обнаженная, в парижской соломенной шляпке, стояла рядом и щелкала бичом. Папин шофер, тоже без всякой одежды, сидел за роялем и играл, Брамса. Мама вскрикивала: «Алле-гоп!» Папа отталкивался от паркета и нырял в горящий обруч, а мама успевала хлестнуть его по ягодицам. Папа на четвереньках подбегал к маме и целовал ей руку. Мама кидала ему на пол кусочек докторской колбасы, и пока папа ел прямо с пола, мама садилась на колени к шоферу, и они начинали играть в четыре руки. Вот тогда, глядя в замочную скважину, я впервые поняла, что любовь имеет множество удивительных проявлений. И я решила стать «жрицей любви». Удалось ли это, не мне судить.

Она умолкла. Шевелила гибкими пальчиками в брюках у Куприянова. А тому казалось, что он — Уин-стон Черчилль, у него между ног торчит гаванская сигара и на ней золотится изящный фирменный ярлычок.

— Благодарим вас, восхитительная Луиза, — произнес Савл Зайсман, отгоняя слоистое облачко дыма, которое напоминало летящего фламинго, превратилось в дамскую туфлю с хрустальными крылышками, а затем в хохочущий рот, уплывающий в дальний угол комнаты. — Ваша история через тысячу лет всплывет в рассказе какого-нибудь мечтателя, и он не будет знать, как она залетела в его память. А теперь пусть расскажет наш замечательный друг, счастливый супруг Франц Малютка. Франц, дорогой, что круто изменило всю твою жизнь?

Франц Малютка, накурившись, чувствовал любовь ко всем возлежащим на персидских коврах. Особенно к своей строптивой, но такой беззащитной, такой уязвимой жене. Бедняжка босая, на лютом морозе, среди сверкающих льдов, пытаясь спастись, прятала босые стопы в стоге мерзлого сена. Сено не грело, кололо милые пальчики. К тому же в стоге обитали мыши, тушканчики и морские свинки, и одна из них, большая и мерзкая, вдруг высунула наружу свою розовую раздраженную мордочку.

— А что тут рассказывать? — рассеянно произнес Малютка. — Посредники заебли. Никакого бизнеса. Ну я их пригласил в ресторан. Принесли коньяк, осетрину. Я сказал: «Братаны, так больше жить нельзя». Достал «макарыча» и прострелил им бошки. С тех пор дела пошли хорошо.

Он улыбался, потому что с любимой женой они парили на серебряном дирижабле, внизу, совсем близко, проплывала Эйфелева башня и принц Чарльз, в цилиндре и белом шарфе, манил его колодой карт, приглашая сразиться в покер.