Александр Проханов - Теплоход Иосиф Бродский

Настал черед Есаула нести свой подарок. Толпа воззрилась, сверкая ненавидящими глазами, издевательски указывая перстами. Между Есаулом и молодоженами оставалось пустое пространство, которое ему предстояло перейти. Оно было заминировано противопехотными минами, начинено фугасами, рассечено невидимыми «растяжками». Над ним носились злобные духи, которых выпускала из своего хлюпающего живота Толстова-Кац, стращая Есаула выпученными жабьими глазами, скользкими бородавками, раздутым зобом, из которого несся квакающий звук переполненных слизью болот.

Есаул глубоко вздохнул. Держа у груди сверток с подарком, пошел, как идет сапер, чувствуя стопой начиненную взрывчаткой землю. Как идет знаменосец, пронося алое полотнище сквозь встречный, наполненный пулями ветер. Пересек пустое пространство, остановился перед молодоженами.

— Мой подарок символичен, — произнес он, извлекая из свертка просторную золотую чашу с серебряной каймой, на которой черной вязью был начертан стих Дельвига: «Когда еще я не пил слез из чаши бытия…» — Я дарю это вам с надеждой и молитвой, чтобы чаша сия никогда не наполнилась до краев слезами, а только молодым благородным вином, которое вы вместе станете пить долгие годы.

Он протянул чашу Малютке. В глубине золотого сосуда плавало прозрачное дивное пламя. Стенки сосуда чуть слышно звучали, будто чей-то волшебный голос исполнял романс на стихи Дельвига: «Тогда зачем в венке из роз к теням не отбыл я…» Все замерли, зачарованные музыкой, озаренные нежным, излетающим из чаши светом.

Малютка принял подарок, бережно осматривал. Шевелил толстенными губами, силясь прочитать стих.

— Всю жизнь башлял, а книг совсем не читал. Теперь начну.

— Ты, Франц, русский человек, в бараке родился, — Есаул в поклоне приблизил губы к твердому волосатому уху Малютки. — До всего дошел сам, без протекции. Выбирай путь правильно. Не ошибись. Старый друг лучше новых двух.

Малютка взглянул на него с удивлением. Луиза Кипчак, не позволяя продлиться беседе, отобрала чашу, громко, на весь зал произнесла:

— Вы, Василий Федорович, все-таки заходите к нам, когда уйдете в отставку. Мы с Франтиком добро помним. — Это ласковое обращение было исполнено язвительности, должно было причинить Есаулу боль. Так бросают собаке кусок лакомства, в который спрятан осколок стекла. В толпе засмеялись.

В это время Круцефикс с безумным лицом, нелепо подпрыгивая, делая странные выкрутасы, словно выпутывался из тенет, кинулся через зал к Куприянову. Стал хватать его за руку, норовя поцеловать, бессвязно выкрикивая:

— Не верьте ему!.. Он лжет!.. Он готовит какой-то план!.. Он хочет нас всех погубить!.. Велите повернуть теплоход обратно!.. Я с вами!.. Я всегда вас любил!..

Прокурор Грустинов кинулся вдогонку Круцефиксу, схватил за пиджак, оттягивая от Куприянова. Старец Добровольский, с необычной для своих лет прытью, ухватил Круцефикса за шиворот, не отдавал прокурору. Спикер Грязнов подоспел на подмогу Грустинову, вцепился в ногу Круцефикса, тянул что было мочи. Колдунья Толстова-Кац припрыгала на помощь Добровольскому, впилась Круцефиксу в бородку, тянула на себя. Министр обороны Дезодорантов подскакал на одной ноге, стал бить набалдашником трости по голове Круцефикса, желая лишить его чувств и в этом виде унести с поля боя. Но ему мешал губернатор Русак, умудрившийся засунуть пятерню в раскрытый зев Круцефикса, не отдавая назад перебежчика. Все смешалось, клубилось. Круцефикс то взлетал к потолку с оторванной бородкой и разодранным ртом, то рушился на пол, крича и умоляя, пока огромная, как переполненная лохань, Толстова-Кац не села ему на голову. Окатила шумным водопадом, в котором умолкли жалобные клики ренегата. Мокрого, без чувств, похожего на утопленника, с несколькими, вцепившимися в него раками, с улитками на лице, с лягушачьей икрой в глазах, Круцефик-са уложили на полу. Персона в шляпе Боярского стала делать искусственное дыхание, выдавливая из его тщедушных легких зеленоватую воду.

Желая сгладить дурное впечатление от происшедшего, кто-то крикнул:

— Виват молодоженам!.. Горько!.. Все стали вторить:

— Горько!.. Горько!..

— Дамы и господа, — раздался в репродукторе бархатный, чарующий голос капитана Якима. — Просим всех в ресторацию на третьей палубе, где уважаемых гостей ожидает ужин из экзотических рыбных блюд и где можно отведать дары всех четырех океанов.

Гости, утомленные неразберихой, с радостью откликнулись на приглашение. Есаул испытывал тоску, разочарование, тревогу. Еще один из близких сподвижников оказался предателем. План, который был спрятан под сердцем, по-прежнему был неведом врагам. Но те уже знали, что план существует.

Ресторанная зала сверкала хрусталями, фарфором, серебряными ножами и вилками. На столах в литых подсвечниках горели свечи. На эстраде играл одесский джаз. Миловидные, с печальными глазами евреи исполняли музыку двадцатых годов. Певец Буйнов во всем белом, в облегающих брюках, эффектно подчеркивающих величину упругих семенников, напевал: «По улицам Милана шла девушка милая…»

Гости усаживались где придется: Есаул оказался за столом, где по одну руку от него сидел Франц Малютка, по другую — посол Киршбоу. Напротив голодной улыбкой улыбался Добровольский, потирая венозные руки, приговаривая: «Ах, как я люблю рыбу! Рыбка — моя слабость!»

Официанты в сиреневых сюртуках с белыми розами в петлицах разносили блюда, любезно предлагая:

— Суп из плавников рыбы-молот, с плодами авокадо и устрицами острова Целебес… Печень голубой акулы с гарниром из светящихся водорослей Карибского бассейна… Шейка рака-отшельника в винном соусе из молодого шабли… — Ставили перед гостями пиалы с дымящимся золотым бульоном, серебряные блюда с ломтями янтарного мяса, фарфоровые рыбницы с дольками прозрачной плоти, чуть прикрытой сине-зелеными водорослями, источавшими свечение.

Есаул, не притрагиваясь к деликатесам, дал возможность Малютке утолить первый голод. Дождался, когда в его могучем зеве исчезнут хрящи морского угря, глаза электрического ската, мякоть норвежской семги, икра дальневосточной кумжи. Когда он с хрустом разжует отростки коралла, скорлупу лобстера и перламутровую раковину вместе с небольшой полинезийской жемчужиной.

— Франц, — обратился к нему Есаул. — Я продолжу мысль, которую не успел тебе высказать во время дарения подарка. Ты русский человек, плоть от плоти народа. Ты выбился в большие люди, стал богачом, угольным олигархом, но сохранил русскую душу. Тебе не наплевать, как живет остальной народ. Тебе не безразлично, будет ли Россия великой страной, или ее изгложут жиды, захватят чеченцы, оттрахает по полной Америка. Ты вырос в бараке, а родия твоя похоронена на простом деревенском кладбище. Вспомни свои корни, Франц!