Александр Проханов - Теплоход "Иосиф Бродский"

Сталин отошел от стены, стоял у камина, насупил брови и слушал. Одновременно втягивал воздух в трубку, раздувая в вишневой чашечке малиновый уголь. Выдыхал синий дым. Есаул чувствовал дуновение забытого, старомодного табака. То был дым былого, испепеленного отечества.

— У тебя всегда была воля к власти. Ты был воплощением ницшеанства. Твоя воля привлекала народ. Люди, устав от безволия, обожали тебя не за результаты власти, а за волю к ней. Ты был воплощением русской державной воли, а она сильнее дивизий и ракетных лодок.

— Воля к власти уступила место воле к свободе, мой друг. Властью искушал Христа Сатана. Свободу Христос проповедовал со стогнов храма. — Президент Парфирий легко воспроизвел интонацию задумчивого богослова. Затуманил взор, прозревая глубинные сущности бытия. — Я решил уйти, мой друг.

— Но ведь все полетит к черту! Вся громадная государственная работа! Все, к чему ты нас призывал! Недостроенное здание рухнет!

— Но так ли мы строили? Все ли камни клали на место? — Теперь Президент был исполнен мягкой печали, сознавая тщету земных устроений, когда затеянное вопреки Божьему промыслу дело, подобно столпу Вавилонскому, обречено на крушение. — Не на песке ли мы строили?

— Ты говорил, что мы восстановим порушенную державу! Соберем утерянные пространства! Встанем железной пятой на западных и восточных границах! Накажем жалких карликов в Прибалтике и на Кавказе! Ты позвал нас на великое дело, и мы поверили тебе и пришли!

— Ты говоришь — «порушенная держава». — Президент Парфирий меланхолично, со скучающим видом посмотрел в окно, где золотились мятые купола Успенского собора и в узорных крестах путалась летучая стая галок. — Но элита не думает о мифической державе, а с радостью предается утехам на Лазурном берегу и Сейшелах. Ты говоришь — «утерянные пространства». Но эти пространства все более и более желтеют, одеваясь в цвет китайской империи. «Народ» и «великое строительство»? Но народ, как таковой, исчез, пьет, словно перед концом света, вешается на каждом суку, кидается в первую попавшуюся прорубь. «Железная пята на границах»? Генералы все воры, продают противнику танки и орудийные установки, и я жду, когда же они, наконец, продадут Басаеву атомную бомбу. В культуре навсегда засели гомосексуалисты, в науке царят экстрасенсы, промышленность производит игральные автоматы и рулетки для казино. Извини, но я не хочу, чтобы во время моего третьего срока взорвались разом все канализационные трубы России и меня забрызгало дерьмом в моем кабинете. Уж лучше я буду в это время купаться на коралловом рифе. А ты, если хочешь, восстанавливай на здоровье русскую канализацию!

Президент Парфирий счастливо засмеялся, обнажив белые зубки молодого хорька.

Сталин устало слушал, грыз мундштук, выпуская из усов кольца синего дыма. Одно колечко, не размыкаясь, перелетело кабинет и встало над головой Президента Парфирия, как прозрачный нимб, отмечая его загадочным символом.

Есаул чувствовал, как взбухает под лобной костью сокровенный глаз, протачивая непрозрачную материю всевидящим зрением. Сидящий перед ним изящный человек, которого он почитал другом, идейным вождем, «магистром тайного ордена», был предатель: Весь лучился предательством, как ночной болотный цветок. Его тонкие кости, хрупкие жилы, утонченные сосуды были пропитаны вероломством. Контуры его были размыты, словно яды выступали наружу, и вокруг шла реакция едва заметного тления.

Есаул подумал, что это предательство коренится в природе госбезопасности, из которой вышел Президент Парфирий, — той лукавой вероломной структуры, откуда выползли черви обмана, личинки гниения, гусеницы ненасытной алчности, источившие великое государство. Президент Парфирий был из того клубка, крохотный червячок, проскользнувший в тектонические разломы эпохи. Теперь он вырос, нагулял плоть, с блестящей головкой, в сочных золотых колечках, с перламутровым отливом на скользких боках, но все тот же червь КГБ, пропитанный трупным ядом изглоданного государства.

— Я знаю, черная леди Госдепа обещала тебе индульгенцию за все грехи твоего правления. Ты подпишешь договор о контроле над русскими ядерными объектами, пустишь американских морпехов к ракетных шахтам и ядерным станциям, и за это тебе гарантируют безопасность, членство в «клубе бывших президентов», сохранность вкладов в офшорных банках Кипра и Каймановых островов, которые, как мне известно, приближаются к пяти миллиардам долларов. А о нас ты подумал? Отдашь нас, что ли, в руки «гаагского правосудия»?

— Ты зря упрекаешь меня офшорными банками, — с тихой укоризной возразил Президент Парфирий. — Ведь и вы получили свое. Не стану перечислять вашу недвижимость в Англии и Испании, ваши виллы на Рублево-Успенском, пакеты акций в «Газпроме», участие в торговле оружием, доли в нефтяных компаниях, включая и тех, что были отобраны у проштрафившихся олигархов. Я позвал вас во власть, когда вы были всеми забытые, обшарпанные отставные полковники ГРУ, а теперь вы одни из самых богатых людей России. Вам не на что роптать.

Печальная улыбка и грустное выражение влажных выпуклых глаз искусно скрывали веселое превосходство и беспощадность намерений. В этой небольшой, освещенной солнцем голове, словно выточенной из горного хрусталя, уже созрело решение. Оно будет высказано в форме деликатного признания, за которым последует молниеносное действие. Так наносят удар кинжалом, завернутым в струящийся шелк. Глаза еще любуются чудесной благоухающей тканью, а сердце уже дрожит, пробитое клинком.

— После того как я уйду из Кремля, вы можете выбирать. Либо остаться со следующим Президентом, коим станет господин Куприянов. Либо продолжить свой бизнес в качестве частных лиц. Или, если угодно, уехать за границу и жить как рантье, в свое удовольствие. Ты должен понять, Василий, я — не ваш заложник.

— Не хочу, чтобы во время третьего срока Басаев захватил Калининскую АЭС и диктовал мне условия. Или восстал обезумевший народ и мне пришлось бросать на него войска или тайно бежать из Кремля.

Есаул опустил коричневые веки, чтобы собеседник не угадал в глубине сумрачных глаз бешеные искры ненависти. Но во лбу, выдавливаясь меж бровей, как выпуклое яйцо, взбухало потаенное око. Раскаленные лучи вырывались из костной глазницы и пронзали предателя. Тот начинал двоиться, терял очертания, оплывал, как воск. Ввергался в череду превращений, словно вращалось кармическое колесо сансары, и обнаруживались сущности прежних жизней Президента Парфирия.

Маленький злобный хищник, похожий на красноглазую крысу, вскакивал на спину ленивого динозавра, грыз сочное, брызгающее мясо. Нарядный полосатый жучок, похожий на драгоценную брошь, вылезал из туловища гигантского гниющего кита, чья туша взбухала на отмели. Евнух в гареме султана, среди изразцов и узоров, с тучным животом, бабьей фудыо, поливал из ковша обнаженную девочку, ее смуглые плечи, острые грудки, стыдливо сжатые ноги, улыбался вожделенной улыбкой, вел пленницу в опочивальню султана. Сухой перезрелый стручок на ветке африканской акации, под которой дремал утомленный лев, растворился, семена просыпались на спящего зверя. Мать Евы Браун с любовными стонами обнимала мужчину, кусала его усы, раздирала ногтями лопатки любовника, чувствуя, как вторгается в нее горячая лава, клокочет в дрожащем лоне. Старый слепой налим в гниющем омуте с заржавелым крючком в губе и обломком медной блесны. Зеленая невесомая тля, ползущая по волосатой руке Каина, когда тот с топором подкрадывался к спящему Авелю. Папа Сикст, шестипалый, в серебряной тяжелой парче, искушаемый страшным соблазном, с нимбом над головой, похожим на колечко табачного дыма. Зеленоглазая стрекоза с голубым изогнутым телом, пожирающая крылатого муравья на опушке леса под Суздалем. Истошно кричащая нянька, на глазах которой убийцы ножами режут царевича у царских палат в Угличе. Танцовщица «Фоли Бержер», поправляющая кружева на гибкой ноге, позирующая художнику Дега. Крохотная вошка, притаившаяся в душной шерсти верблюда, вяло бредущего через красные пески пустыни Регистан.