Александр Проханов - Теплоход Иосиф Бродский

Одесские виртуозы создавали смычками и певучими скрипками страстную вибрацию мира, которая кружила голову, приоткрывала завесу небес, позволяя видеть истинную картину мира, — ту, что побудила витебского гения рисовать летающих коров, парящих в невесомости женщин, огненных, повисших в синеве петухов.

Следующая модель шла, опустив глаза долу, словно в лунатическом сне, ставя худые ноги на незримую, проведенную вдоль подиума линию. Хрустальные туфли вонзались в ковер, высекая голубые искры. На ее голове возвышался античный храм — коринфские колонны, портики, уставленные скульптурами фронтоны. Так на афинском холме теплой ночью, освещенный прожекторами, парит Парфенон. Женщина-кариатида была античной богиней, восхитительной Артемидой, на чью красоту посягнул обезумевший Герострат.

Манекенщица, сменившая подругу, вызвала восхищение зрителей. На ее голове был водружен аквариум с рыбами. Вода чуть колыхалась в стеклянном сосуде, когда женщина переставляла свои обнаженные ноги. Среди изумрудных водорослей и серебряны^ пузырей плавали алые, голубые, золотистые рыбы, те; что населяют коралловые рифы, заставляя ныряльщиков часами оставаться под водой. Женщина олицетворяла собой морскую стихию — была нереидой.

Корабль, озаренный прожекторами, переливался всеми цветами радуги, словно над ним полыхало северное сияние. Можно было представить, какое впечатление он производил на обитателей прибрежных деревень, которые со своих огородов смотрели на реку, где плыл спустившийся с неба ковчег. Там боги справляли праздник, небожители творили священный обряд. Зеркальца света долетали до берега, падали в заросли лебеды и крапивы.

Есаул был восхищен, отдавал должное изобретательности и эстетизму Словозайцева. Но при этом тревога не покидала Есаула. Что-то казалось неладным во всем, великолепно задуманном действе. Что-то не соответствовало законам природы, которая, хотя и поражала разнообразием своих проявлений, но все же соответствовала канонам, в которых ее сотворил Господь. Здесь же чудилось отступление, но он не мог обнаружить какое.

Во время непродолжительного перерыва негры с берегов Миссисипи оседлали ревущие саксофоны и стали плясать и подпрыгивать. Казалось, из корабельной трубы выносятся закопченные демоны и мечутся в свете прожекторов на золотых ракетах. Одесские музыканты, мотая длинными волосами, натягивали воловьи струны, заряжали смычки и звенящими стрелами сбивали негров, которые падали на палубу визжащими клубками.

После забавного дивертисмента, когда один из смычков угодил в лысинку Жванецкого и вырвал из нее душераздирающий вопль, представление продолжилось.

Модели одна за другой появлялись на подиуме, обнаженные и пленительные. Навстречу, из невидимого проектора, вырывались пучки лучей, одевали их в шелковистые прозрачные покровы. Картины французских импрессионистов, драгоценные слайды облекали девушек в фантастические наряды, помещали среди пейзажей и натюрмортов. Казалось, среди танцующего хоровода Матисса закружилась еще одна прелестная танцовщица. На пикник Ренуара явилась еще одна молодая куртизанка. Сквозь розовый туман собора Парижской Богоматери Моне проступает таинственная обнаженная дева. Под сумасшедшими светилами и лунами Ван Гога парит обнаженная волшебница. На шаре Пабло Пикассо, рядом с худой гимнасткой, балансирует обнаженная балерина. Женщины шли, окруженные прозрачными лучами, и на лице, груди, животе каждой загорались золотые подсолнухи, текли вечерние огни бульвара Капуцинов, появлялась татуировка, изображающая мадам Самари.

Зрители были в восторге. Обычно угрюмый и сдер-ный спикер Грязнов посылал на подиум воздушные поцелуи. Усы Михалкова стали закручиваться порски, и бесцеремонная рука тянулась коснуться бнаженной волшебницы, но окуналась в лазурную воду канала, где прачки полоскали белье. Круцефикс, здавленный собственным предательством, все эти дни трусливо избегавший Есаула, вдруг осмелел, подошел к нему и произнес: «Василий, зачем лишать себя счастья жизни? Одумайся и смирись!» На что Есаул брезгливо прошептал: «Брысь!»

И вдруг, когда очередная модель шла в разноцветном воздухе под пальмами Гогена, где две фиолетовые полинезийские женщины играли раковинами, Есаула ошеломило открытие. Все манекенщицы, одинаковые и прекрасные, как дивные творения природы, — все они были без пупков. Их небольшие ладные животы, чуть напряженные при ходьбе, в переливах света, не имели пупков. Были гладкие, глазированные, без малейших признаков того, что когда-то их родила. мать. Мета на животе, переходящая из поколения в поколе: ние от детей Адама и Евы, первых людей, рожденных из человеческой плоти, а не сотворенных на гончарном круге Господом Богом, — пупочное углубление, делающее женский живот столь привлекательным для восторженного любовника, — отсутствовало напрочь. Это и было источником тревоги, от которой не мог избавиться Есаул. Было тем, не сразу заметным признаком, что отличал манекенщиц от прочих женщин, плывущих на теплоходе. Многие из них днем расхаживали в топиках, с голыми животами и открытыми пупками, с пирсингом или без оного. Есаул, потрясенный открытием, стал пристально изучать проходящих мимо красавиц, справедливо полагая, что, будучи не Рожденными, они не в состоянии родить. Есть ли у них Детородные отверстия, через которые плод покидает лоно и является на свет? Есть ли врата, куда врывается нетерпеливое семя, торопясь продлить бесконечную цепь поколений? Есаул, как антрополог, изучал красавиц, но их тесно сжатые бедра мешали ему сделать окончательный вывод. К тому же, ничто им не мешало наложить на лобки небольшие золотистые шиньоны, скрывавшие истину.

Словозайцев, на мгновение возникавший у подиума, переключавший пультом разноцветные слайды, был похож на диспетчера, менявшего картину мира. На алхимика из разноцветных растворов, мелькающих корпускул, лучей серебристого света сотворяющего искусственных дев. Красавицы были синтезированы. Рождались в банках, на которые проецировались слайды импрессионистов. Были водорослями, рожденными из растворов и морских солей. Это было невероятно. Приближало Есаула к разгадке «заговора», пугавшего своей грандиозностью и бесчеловечностью.

Вспыхнул яркий свет, как если бы лучи прожектора были пропущены сквозь кристалл аметиста. Ковер на подиуме сверкал, словно снежный наст. Ночь над кораблем расступилась, наполненная сиянием. Казалось, заря предвещает восход небывалого светила. И оно не замедлило взойти. На подиум ступила красавица, переливаясь в лучах, словно по ее обнаженному телу струилась божественная влага. Свежесть, прелесть, пленительная таинственность, задумчивая грациозность делали девушку прекрасной. Она улыбалась, но не завороженным зрителям, а какой-то своей потаенной мечте. Глаза, прикрытые ресницами, хоть и смотрели на подиум, но видели другое пространство, иную даль, в которой кто-то желанный и ненаглядный спешил ей навстречу. Ее острые плечи приподнимались при каждом шаге, и на них переливался аметистовый свет. Маленькие, с заостренными сосками груди, отбрасывали нежные тени. Ступая, она сжимала бедра так плотно, что виднелась лишь серебристо-темная, с соболиным блеском полоска лобка. На ее правой ноге, от хрустальной остроконечнрй туфли, по хрупкой щиколотке до круглого чувственного колена, обвивалась алмазная змейка. Казалась живой, трепетала, качала охотной, с рубиновыми глазами, головкой. Струилась вверх по ноге, тянулась к животу, к полоске соболиного меха, пугая зрителей, взволнованных соседством красоты и смерти, прелести, сулившей несказанное блаженство, и гибельного страдания, обрывающего нежную жизнь. Девушка с алмазной змейкой была Клеопатра. Жрица любви, чья экстатическая страсть, пропитанная каплями яда, волновала воображение миллионов мужчин, включая и тех, кто завороженно сидел за столиками.