Зоя Туманова - Розы в ноябре

— Молчи, молчи… Сам знаю. Огромна степь, а человеческое сердце — с кулак. Не всякий в силах остаться со степью один на один.

И, выходя, согнутым локтем Шоди-ата отодвинул Сарвара с дороги, как бы ненужную вещь.

…Он и дома не сказал правды. Врал, путался.

Все на него глядело, вопрошая. Глаза матери. Стены, поцарапанные и потертые на уровне плеч сидящих. Старое одеяло с выцветшими розами, большими, точно капустные кочаны. Бурно обрадованная и торопливо затихшая детвора.

Зачем ты здесь, эй, чабан? У него не было слов — ответить.

Не остыл еще чай, налитый матерью, — скрипнула калитка: Бибигуль, соседка. За ситом — свое прохудилось сеть отошла от обода.

Стояла, прижав сито к животу, хихикала, частила словами. (Есть такие мухи — за версту учует открытую рану, примчится, жужжа, сядет, — бередя лапками).

— …известно, дочь — светильник в чужом дому. Чего же им ждать? Джума — неказист, да ловок, такого за полу не схватишь, раз клюнет — побежишь… Ну, да, Болтаев, Шоди-ата вашего выученик… А что — Иннур? И другие такие есть. Больше всего про нее сами Салимовы и шумят. Каждому свое — луной кажется… Рада, не рада? Э, соседка, сами были девушками, скажи, кому замуж не хочется? Шелк на чем зацепится, на том и повис. Свадьба? Зачем же медлить с хорошим делом? Бо-ольшая будет свадьба.

…Есть такие мухи.

Сарвар поглядел на пиалу — чего это держит рука так крепко? Поставил в стенную нишу, старался не плеснуть.

Значит, все уж решено. Значит, скоро. Джума… Он вспомнил серое, словно глиняное лицо, глазки-щелки, глядящие сторожко. Так смотрит коршун, повиснув в пустоте: не отстал ли ягненок от стада?

Нет, нет. Пока еще нет!

Забыв о чае, он выскочил на двор, бормоча бессмысленные слова: „Нет, нет! Пока еще нет!..“

Непонятная сила кружила его по улицам кишлака. Народ у крыльца правления заоглядывался: беда свалилась на степь, что ли? Почему у человека лицо кричит?

…Засветились в просветах листвы беленые стены. Трель звонка царапнула память.

Школа! Мир радости, переплескивающей все пределы. Самозабвенье игры и холодок первой ответственности. Всезнающие, непогрешимые вершители судеб — учителя…

Он по-хозяйски круто рванул на себя калитку.

Директор был у себя. Новый. Незнакомый.

Оторопь неожиданности скоро сменилась на его лице участливым и озабоченным вниманьем. Он выслушивал, не перебивая. Раздумчиво стучал карандашом по столу.

— Что же, сигнал очень важный, товарищ Шодиев. Это наша с вами обязанность — комсомола и школы — пресекать. Пережитки нетерпимы, это — аксиома… Простите, не уловил, — из какого класса девушка?

Выслушав ответ, он как-то суетливо зашевелился, словно путник, сбросивший с плеч промерзлую шубу и подсевший к очагу.

— Так, так, так, да, да, да… Давайте, разберемся во всем основательно, по пунктам. Значит, отсева не было. Школу закончила. Успешно. Это весьма похвально, весьма, И совершеннолетняя. Так, да… Но простите, товарищ Шодиев, — в таком случае вопрос выпадает из нашей компетенции. Женитьба — личное дело, взрослые люди, да… И потом, вы говорили о калыме… А уверены ли вы, можете ли поручиться, что перед нами классический случай калыма, калыма как такового? Подарок к свадьбе — это так естественно! Хотя, говорят, не подарки дороги, а уваженье, но и…

И фразы, округленно-благополучные, покатились, как колеса, одна за другой, — мимо главного, мимо Сарварова непереносимого отчаянья…

Калитка, которую он с такой хозяйской уверенностью отворил полчаса назад, визгнула злобно, как собака, отброшенная ногой. Но есть же еще люди?

Парторг, Максуд Тешабаев, поехал в отары. Надолго…

Он пошел к секретарю комсомола.

— А, чтоб этому старичью в могиле торчком встать! — паренек, розоволицый и остроглазый, ударил по бедрам ладонями.

Сарвар смутно помнил его по школе — Эркин был моложе на три класса; впечатление осталось такое, будо где-то вьется, звенит неугомонный светлый ручей. Комсоргом его избрали прошлой осенью — ни голоса, ни вздоха не раздалось против, все хотели Эркина, бывают такие люди — и в будни с ними праздник.

Выслушивал он Сарвара нетерпеливо, вскакивал, перебивал.

— А сколько просят? Вот пережитки, а? Где взять столько? У, феодалы байские. Так, значит, и ходи холостой!

Он подсел близко, взял за плечо:

— Знаешь что? Украдем ее, а? Я читал — в Туркмении один секретарь райкома девушек крадет, на учебу устраивает. А мы — свадьбу! Комсомольскую, походную, в три счета! Вы как с ней сговорились? Из дому бежать согласится?

Вопрос этот был, словно камень в лицо, Сарвар вскинул глаза, глядел остолбенело.

— Ну, что ж ты молчишь? — паренек теребил его рукав. — Бывает ведь и так, что любит, а родителей боится. Так надо уговорить, объяснить. Если любит, поймет…

Если любит?

Ни слова не прозвучало между ними о любви. Для него все и так было решено до смертного предела — а для нее? И все, что сорвало его с песчаного гребня, поросшего иляком, закружило, примчало в эту небольшую, мальчишески-беспорядочную комнату, — вдруг представилось сонным наважденьем; взошло солнце истины, и оно высохло, как роса. Книги, разговоры, взгляды, — все, как сон, а сны видятся не двоим — одному…

Эркин сокрушенно выслушал сбивчивое его объясненье, отпустил рукав:

— Э, как оно… Так и я приду, начну махать руками: нельзя выдавать, может, она еще меня полюбит…

И только выйдя на улицу — свет полдня ударил по глазам — понял Сарвар, что главное осталось несказанным. То, что, как пламень молнии, обожгло…

Иннур!

Полюбит не его, другого? Пусть. Ее воля, ее судьба. Другой подарит крылья ее сердцу. И счастье. Так, что мир зазвенит и закружится для них двоих…

Но — не барана, хрипящего в предсмертной тоске. Не пузатые мешки рису. Не протертые на сгибах бумажки. Пусть их будет сто, двести тысяч!

Если можно купить человека — лучше не жить на земле…

Он шагал, словно ступая в пустоту, тошная слабость подкатывала к сердцу, сгибались колени…

И дома было трудно.

Отец его, неспешного ума человек, все поглядывал. Прикусив висячий ус, отворачивался. Весь вечер, как сенную труху в жаркий день, кожей ощущал Сарвар торопливые, убегающие его взгляды. Чего он хотел, отец?

Некогда было спросить, другое жгло его и бросало по двору. Что делать теперь? Как войти в этот дом, где прокляли его, откуда погонят, как приблудную собаку? Какие слова найти, чтоб уговорить ее, Иннур, — не бояться, не склонить головы, переступить вековые законы послушанья?

Он вспоминал ее подруг — которой довериться? Где назначить встречу в этом кишлаке, где каждый знает, что варится у соседа в казане?

А все было так просто. Прибежал мальчишка — косоватый, с неровно обритой головой. Сопя, подал записку: „Тов. Шодиев! Вы не вернули библиотечную книгу „Три корня“.“ Прошу сегодня же занести в библиотеку. Салимова».