Зоя Туманова - Розы в ноябре

Так, значит, она у себя? Не заперта, не окружена соглядатаями? И все еще можно сказать?

Задыхаясь, Сарвар шагнул в знакомую комнату. Все было, как всегда. Книги. Сумеречная синева за окном. Строгий халатик.

Лицо было другое.

«У девушки семь лиц», — вспомнилась дедова поговорка. Это было незнакомое лицо, высокомерно-застылое, холодное и чужое. На него поглядели глаза черно сверкнули, словно глубокая стоячая вода. И ему вдруг стало холодно, зябко до дрожи…

Чужой рот — темный и узкий — дрогнул. Чужой голос сказал:

— Говорят, ходишь ты все. Говорят, ищешь, кто бы вступился за меня…

Он молчал. Свело пересохшее горло.

— Или кто сказал, что я просила заступничества? Так ты не верь, наболтали люди…

— Значит… — Сарвара качнуло к ней. — Значит, ты хочешь сама? За калым?..

Она молчала. Недобро светились глаза.

— Гордишься, может, что дорого покупают? — страшная сила гнева, отчаянья и боли, невыносимое пересеченье чувств сорвало ему голос.

— Поздно спросил, — улыбнулись темные губы. Темные, как темен спелый гранат, твердое зерно его…

— Поздно… Не ставь ногу в стремя, пока не взнуздал коня.

И — глазами, взглядом — прогнала его.

…Он сидел на кошме в углу. Без слов, без мыслей. Ел. Пил. Разговаривал. Странное было ощущенье — будто завтра никогда не наступит. Ничего не будет больше…

А поздно ночью, когда все уже спали, отец подсел к нему. Большой, с понурой спиной, в ластиковом чапане домашнего шитья, в тюбетейке, на которой от ветхости проступили белые нитяные строчки сквозь облезший бархат…

Сарвар ждал.

— Знаю. У любви нет советчиков, — начал отец. Остановился, будто слова обдирали горло. Вздохнув, продолжал с усилием:

— Простой я человек. Кузнец. Дело мое железное, не тонкое дело. Но прожил я жизнь не осмеянным, вслед не тыкали пальцем…

Глаза отца поднялись на Сарвара — прямо, строго.

— Не позорься, не ходи по людям! Джигиту два позора — все равно, что одна смерть!

Сарвар сжался в комок, вздрагивал при каждом слове. С каким сожаленьем, с какой любовью и болью глядели на него усталые, в красных прожилках отцовские глаза, под бровями, опаленными жаром горна!

Отец достал из кармана, видно, загодя заготовленную пачку десятирублевок. Разных — новеньких, хрустких и потертых, с подклееными уголками.

— Вот, бери! Сказано — невесту деньги ведут… Если мало — остальное, скажи им, отработаю… Хоть всю жизнь…

И у него скрипнули зубы.

Все черно было вокруг — ничего не видел Сарвар, только эту трясущуюся руку, протянутую к нему. И деньги. Пачку бумаги. А за нее можно купить девушку — ее глаза, и взлетающие брови, и медовый смех, и прикосновенье руки, легкое, как ветер…

Как во сне, он взял деньги. Как во сне, вышел во двор, оседлал коня. И такую силу отчаянья вложил в удар камчой, что Соловый птицей перемахнул через глиняный, в три слоя пахсы, дувал.

И ночь ворвалась в душу. Черная, без просвета.

«И мотаешься взад-вперед, как челнок!» — раздражался Яхья. Щеки его, нависающие над краями воротничка — так подошедшее тесто вылезает из миски, — дробно тряслись. Сарвар не ответил. Высунув голову из окна, он жадно глотал ветер.

Мимо пролетала осень, — стеною вызолоченных талов, связками лука на айванах, бронзой — с яркими искрами белизны — пожухлого от заморозков хлопкового поля.

…Шелестят у дороги высокие травы. Сухие, медные травы. Шелестит листва талов, прослоенная ветром. Кажется самый воздух шелестит…

Звени, шелести, осень, чтоб не слышал я своих мыслей Грохочи, греми, тряский автобус, чтоб не слышал я…

Вот так же убегал он от своего горя в ту черную ночь Рубанул камчой — оскорбленный конь взвился и полетел. Ветер тяжко лег на сомкнутые веки.

Степь провожала его. Горечью полынного ветра. Медным звоном высоких трав. Степь, которую он бросил…

Другой там делает его дело. Другие руки любовно оглаживают червонно-бурое руно. «Куррей, куррей!» — летят голоса над степью. А он — ходит по каменным улицам Имя — есть, человека — нет…

Ветер высекал слезы из глаз, но она смотрела, смотрела… И взгляд ее был зорче, пристальней, чем у Сарвара: примечал все, каждую драгоценную мелочь.

…Мостиком через арык — старая железная кровать. Тут шипан — тут отдыхают, обедают, а то и ночуют — в страду. Рыжие цветы — с запахом горьким и резким. Сизый дымок — там, под деревьями, должно быть, в большом, врытом в землю казане сонно булькает шурпа. Дожидается своего череда стопка лепешек — с хрустким донышком, с пышным краем, — завязанная в красный платок…

Наплывает лиловый сумрак. Оттуда, с гор, едва угадываемых на горизонте.

Скоро придут они — сборщики хлопка, усталые за день. И старики здесь — кто ж усидит дома в такую пору? Строги лица стариков, их черты изваяло, утоньшило и облагородило время. Подойдут юноши — танцующей поступью, крутоплечие, играющие силой. И девушки, стрелобровые, со смехом, спящим в уголках губ. И ребятишки, в чьих темных ручонках особенно сверкает белизной пышное волокно…

Люди, люди. Говорить с вами, горевать с вами, ликовать с вами. Всегда, всегда. С вами разламывать хлеб, подносить к губам пиалу пахнущего дымом чая. Всегда, всегда. Снова и снова возвращаться — к этим чинарам, сомкнувшим высоко в небе зеленые своды. К этим плоским крышам — весной над ними белыми облачками взмывают урючины в цвету. К этим арыкам — в их вечно бегущей воде течет и струится солнце. Пить его, расплескивая, полными пригоршнями — и сердце твое, неистовое, не остудит даже старость…

Танцевать для них, для этих людей, всегда, всегда. Нести им радость. Отдавать то, что взяла у них, — и стрелы бровей, и чекан рук, и гордую сдержанную силу. Рассказать то, чего они еще не знают, не примечают в самих себе. Жить счастьем танца, огнем вдохновенья. Всегда, всегда…

— Это больше, чем я могу вынести! — Луцкий брезгливо омахивал платочком замшевое от пыли, томно-несчастное лицо. Шофер, выражая свои чувства полушепотом, не предназначенным для чужих ушей, заглядывал под брюхо автобусу. Музыканты, разминаясь, по-аистиному вскидывали затекшие ноги.

Нодира спрыгнула наземь с самой верхней ступеньки. Бросила усмешливо: «Не все коту Карловы Вары!»

К ним уже спешили навстречу, — приложив руку к груди, чинно и долго здоровались. Мальчишки шныряли между взрослыми, таращили глаза, перекликались птичьими голосами.

Сумерки наплывали синевой. На одиноком столбе загорелась желтая лампочка. Хозяева сокрушенно объясняли гостям: клуб мал, не вместил и трети желающих.

Их повезли на большой хирман; автобус, порыкивая, ковылял вслед за ними по немыслимым ухабам.

Несмотря на поздний час, на хирмане работали. Двое цепляли вилами и забрасывали в светящийся прямоугольник дверей груды хлопка, сушившегося на асфальтовой площадке. В глубине двора, просторного, как площадь, светились трактора, хлопкоуборочные машины, — кто-то успел зажечь их фары.