Гилад Элбом - Параноики вопля Мертвого моря

— Ах, так он чего-то хочет, да ещё и странно выражается? Кошмар! Возмутительно! Давайте напичкаем его лекарствами. Он у нас узнает, как нести бессмыслицу.

— Кармель, ты даже понятия не имеешь, о чем говоришь. У меня тут ЧП. Я тебе перезвоню.

Я вешаю трубку и звоню доктору Химмельблау. Она берет трубку, но ставит мой звонок на ожидание. Теперь я сижу тут как дурак, прижав трубку к уху, и слушаю, как Гольдмил в соседней комнате бредит о своём идоле.

— Однако у Джули Стрэйн есть не только непреодолимая сексуальность. Конечно, она вызывает чисто плотские страсти, но — и возможно, в этом весь парадокс, — она есть символ чистоты и невинности. Девушка с блестящими как звезды глазами с потрясающим телом женщины легкого поведения, Джули Стрэйн чудесным образом сочетает вопиющий, провоцирующий эротизм, природное процветание и детскую честность.

Наконец, она переключается на мой вызов.

— Что у вас?

— У меня проблемы с Амосом Ашкенази. Он ведет себя бесцеремонно.

— Бесцеремонно?

— Нетерпеливо, упорствует, и весь синтаксис никуда не годится. Несет чушь.

— Сейчас приду.

Я вешаю трубку и возвращаюсь к Амосу Ашкенази, он ждет меня, весь напряженный и раздражённый.

— Ты позвонил доктору?

— Да.

— Она остановит его?

— Конечно. Не волнуйся. Иди к себе и постарайся расслабиться. Она сейчас придет.

— Спасибо, — говорит Амос Ашкенази, — я тебе очень обязан.

— Ладно, ладно.

Он идет к себе и закрывает дверь. Я иду к себе и достаю из рюкзака «Робинзона Крузо», но не успеваю я и открыть книгу, как мне снова звонит Кармель.

— Ты обещал перезвонить.

— Я жду врача.

— Ты был в казино в Иерихоне?

— Давай я тебе перезвоню, а?

— Давай туда поедем?

— Завтра, что ли?

— А почему нет?

— Мне надо написать мою работу.

— Я же её тебе написала?

— Мне надо кое-что подправить.

— Сделай это сегодня вечером.

— Кажется невероятным, что всего несколько лет назад никто не знал о том, кто такая Джули Стрэйн, — доносится до меня голос Абе Гольдмила.

— Так, дай мне закончить с этим делом, — говорю я, — и я тебе сразу перезвоню.

— С каким делом?

— Но вот однажды она стала всемогущей властительницей света, как и должно было быть, и некуда скрыться на земле от блеска и славы, которые она разносит.

— Я тебе говорил: тут у меня пациент, и у него едет крыша от другого пациента, который говорит про Джули Стрэйн.

— Джули Стрэйн — везде: в кино и на видео, в книгах и журналах, по телевизору, в компьютерных играх, в рекламе, на открытках, на постерах, везде. Весь мир стал огромным алтарем во имя Джули Стрэйн, храмом поклонения её вселенской славе.

— Джули — кто?

— Стрэйн. Актриса. Я тебе перезвоню.

Только я вешаю трубку, как появляется доктор Химмельблау.

— Что вообще тут происходит?!

— Мы должны подумать о том, как нам повезло, что мы оказались теми счастливцами, кому было суждено видеть восхождение Джули Стрэйн к славе.

— Ничего особенного, — говорю я, — это Абе Гольдмил. Мне кажется, что-то не то творится с Амосом Ашкенази. Он…

— Ничего тут не в порядке, — обрывает меня она.

— Нам посчастливилось узреть рождение высшего существа и попасть под благостное прикосновение руки высшей богини любви и красоты.

— Он говорит о Джули Стрэйн, вот и все, — говорю я, — а вот Амос Ашкенази…

— Вот и всё? Да послушайте его. Да у него психоз, какого никогда раньше не было!

— Мы должны быть вечно благодарны за то, что можем предложить Джули Стрэйн наше бесконечное преклонение, и получить в ответ её бесконечную, божественную милость.

— Я вам позвонил, потому что Амос Ашкенази вёл себя странно.

— Ашкенази? Где он?

— У себя.

Абе Гольдмил видит доктора Химмельблау. Он слезает со стула и безвременно обрывает свою проповедь. Доктор Химмельблау идет к комнате Амоса Ашкенази, стучится, затем, не дожидаясь ответа, открывает дверь, заглядывает внутрь, громко захлопывает дверь и идет ко мне.

— Не вижу никаких проблем с Амосом Ашкенази.

— До этого были проблемы.

— Все это очень безответственно с вашей стороны. Я полагала, что у вас хватит сообразительности сообщить мне, если у Гольдмила или у кого-нибудь еще появятся признаки нестабильности.

— Хорошо, — киваю я и уже хочу быть где-нибудь подальше, в Иерихоне, играть до потери пульса, в Финляндии, и купаться в озере, или в Аберистуите, читать «Мабиноги» [36] «Мабиноги», Mabinogi или Mabinoginon (гаэльск.) — валлийский героический эпос. и отрабатывать произношение без придыхания, назализацию, аспирацию или палатализацию.

Доктор Химмельблау дает Гольдмилу внеочередную дозу клопиксола и отправляет его спать. Она внимательно оглядывает весь блок, избегая моих глаз, и уходит. Амос Ашкенази выходит из своей комнаты и снова благодарит меня:

— Я знал, что на тебя можно положиться. Ты — хороший человек. Спасибо.

— Не за что.

Я возвращаюсь на свой пост, звоню Кармель и говорю, что заеду за ней завтра утром, часов в десять, мы позавтракаем и поедем в Иерихон. Я все устрою.

Потом я вешаю трубку и открываю «Робинзона Крузо», но никак не могу сосредоточиться, и тогда я беру газету и читаю статью про коптов, которые считают, что у Христа только одна сущность, частично человеческая и частично божественная, в отличие от христиан, которые верят в две сущности Христа, одну — божественную и одну — человеческую.

На ужин у нас азбучный суп [37] Азбучный суп — суп с макаронными изделиями в виде букв. , вареная говядина кубиками, недоваренный картофель, салат с авокадо и пудинг из немолочного шоколада. Ассада Бенедикт, по какой-то причине, не ест «Алефы» [38] Алеф — первая буква еврейского алфавита. из супа.

— Почему ты не ешь свои алефы?

— Я сжимаюсь.

— Я думал, что умираешь.

— Вот поэтому я и сжимаюсь.

— Я думаю, тебе надо немножко потерпеть.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего. Так почему ты не ешь алефы?

— У них странный вкус.

— Не говори глупостей. Все буквы на вкус одинаковы.

— Кроме алефов.

— Ой, ну тебя.

Я иду обратно на пост сиделки. Иммануэль Себастьян и Ибрахим Ибрахим сегодня дежурят, они моют посуду, но я не в настроении присматривать за ними. Я слышу, как они разговаривают на кухне, а ещё я слышу шум воды в раковине, так что я думаю, что они все-таки заняты делом. «Они хотели сделать меня примером, — доносится до меня голос Ибрахим Ибрахима, — символом нашей кровожадности. Вот почему они выстрелили мне в ногу».

— Да ладно тебе, — говорит Иммануэль Себастьян.

— Я серьёзно. Они не стреляли на поражение.

— Прекрати эту паранойю, — говорит Иммануэль Себастьян. — Ты вовсе не единственный, кто убил кого-то. Я вот тоже кое-кого убил, но я же не треплюсь об этом, правда?