Гилад Элбом - Параноики вопля Мертвого моря

В Тель-Авиве я открыл для себя Даниэля Альмога, моего любимого поэта, писавшего на иврите. Я знал о нем, и вроде даже читал его стихи, но только приехав в Тель-Авив, я по-настоящему оценил его поэзию. Было в этом городе что-то такое, что вдохновило меня собирать его книги и снова и снова перечитывать их и заучивать наизусть его стихи:

Однажды, в типичный пятничный Тель-Авивский полдень (жарко, липко, медлительно), сидел я дома и просматривал газету за выходные и увидел маленькое объявление в рекламной колонке: «Поэту Даниэлю Альмогу требуется помощник-переводчик». Помните, я говорил, что иврит — это язык, в котором есть различение между мужским и женским родом существительных? Ну так вот, «помощник» в объявлении был женского рода, так что я позвонил коллеге по преподаванию арабского, младшему лейтенанту, и пригласил её на чашку кофе. Мы немного побеседовали, в основном о разных способах образования страдательного залога, а потом я попросил её позвонить ему.

Его не было дома. Я попросил её оставить сообщение. Он перезвонил через час. Я снял трубку. Сказать, что я волновался — ничего не сказать. Даниэль Альмог звонил мне домой. И я разговаривал с ним. Он спросил, можно ли позвать к телефону Ширу, я ответил «сейчас» и передал ей трубку. Это, конечно, немного, но между нами состоялся некий акт коммуникации, пусть даже короткий и деловой.

— Вы знаете французский? — спросил он у неё.

— Нет.

— А немецкий?

— Нет.

— Русский?

— Очень жаль, но нет.

— Английский?

— Да.

— Это ваш родной язык?

— Нет.

— Печатать умеете?

— Боюсь, что нет.

— Да ничего, — сказал он. — Приезжайте.

Она повесила трубку.

— Старый развратник, — сказала она.

— Он великий поэт, — сказал я.

Через несколько месяцев он умер, и во всех газетах писали, что он был безнадёжным бабником. Шира позвонила мне: «Вот видишь?»

— Ему просто было одиноко, — сказал я.

— Напиши уже свою работу, — говорит Кармель, — вместо того, чтобы тратить время на свою дурацкую книжку.

— Я думал, тебе понравилась моя книга.

— Ну так вот. Она мне не нравится.

— Почему?

— Скажу тебе честно: я считаю, что такое время, как сейчас, требует более серьёзного и ответственного отношения к литературе, такого подхода, который сосредоточится на нашей общей вере в единство и человечность перед лицом всех ужасов, что творят наши враги.

— Значит, тебе не нравится, так что ли?

— Само собой, я не хочу отбивать у тебя охоту работать над этим проектом, но мне кажется, что игривая метабеллетристика и полная отсылок к самому себе проза — это такие изощрённые штучки, которые более уместны в более благоприятное время, в те дни, которые, несомненно, придут в будущем. А вот сейчас, когда наши солдаты рискуют жизнями каждый день для того, чтобы защитить саму твою возможность творить литературу, тебе, несомненно, следует умерить свой сарказм и критику и свести ядовитую иронию и неблагодарные пародии к минимуму.

— Но ведь сцены секса тебе понравились, не так ли?

— Собственно говоря, мне были не слишком интересны твои жалкие попытки создавать эротические сцены, большинство из которых я нахожу глубоко оскорбительными. Откровенно говоря, они не сексуальны. Они отвратительны.

— У этого есть определенная цель.

— Ну да, я понимаю, что ты используешь секс и насилие в качестве фигур речи, которые отражают — или не отражают — общепринятые нормы поведения, как личные, так и общественные, но скажи: тебе действительно надо было совокупляться со своей девушкой столь противоестественным способом, чтобы что-то доказать? Признаюсь, я была шокирована такой безвкусной демонстрацией литературной распутности. Боюсь, что ты рискуешь настроить против себя множество потенциальных читателей.

— Кому какое дело до читателей?

— Это не говоря уже про вводящие в заблуждение непоследовательности и неточности.

— Это например?

— Это, например, некоторые персонажи, которые, если я правильно понимаю, призваны олицетворить так называемую хамелеонову природу нашего морального меньшинства. Но ты должен сознавать, что перестройка на воинственный лад — вещь вполне понятная для военного времени.

— Понятная?

— Естественно. Это — акт веры. Это то, что спасает нас.

— Я чувствую, что меня не спасает.

— Думаю, так оно и есть.

— Ладно. Поговорим позже.

Я вешаю трубку. Я встаю и некоторое время меряю шагами свой пост, взад и вперед, затем я останавливаюсь и смотрю на стол. Беру газету и бросаю её на пол. Поднимаю и кладу на стул. Я стою на стуле. Не знаю, зачем. Я просто стою на стуле. Я оглядываюсь. Все становится меньше. Я продолжаю карабкаться вверх. Я ставлю правую ногу на стол и смотрю, не желает ли он выдержать мой вес. Потом другую ногу. Я стою на столе. Я мог бы дотянуться до потолка, захоти только, но я держу руки вдоль тела. Стол жалуется.

— Нельзя строить дом, пока не купишь все улицы в городе, — я слышу голос Ассады Бенедикт.

— А гостиницу?

— Тем более гостиницу.

В дверях появляется Урия Эйнхорн. Он протягивает в мою сторону оранжевую чашку но когда он видит меня, стоящего на столе, он замирает. Я смотрю на него, но ничего не говорю. Он смотрит на меня, но тоже ничего не говорит. К посту сиделки приближаются Иммануэль Себастьян и Абе Гольдмил. В руках у Абе Гольдмила — коричневый блокнот. Они стоят в дверях по обе стороны от Урии Эйнхорна.

— Что тут происходит? — спрашивает Иммануэль Себастьян.

— Я не знаю, — говорит Урия Эйнхорн. — Это входит в его обязанности?

— Вот уж не думаю, — говорит Иммануэль Себастьян. — Если, конечно, правила не поменяли.

— Что тут происходит? — слышу я, это спрашивает Ассада Бенедикт.

— Иди сюда, — говорит Иммануэль Себастьян.

К ним присоединяется Ассада Бенедикт, а потом и Амос Ашкенази.

— Он стоит на столе, — говорит Иммануэль Себастьян. — Его выгонят из больницы.

— Наконец-то, — говорит Ассада Бенедикт.

— Ему придется прятаться в другом месте, — говорит Амос Ашкенази.

— Как думаешь, куда он может пойти? — спрашивает Абе Гольдмил.

— Некуда ему идти.

— Чепуха. Он может пойти куда захочет.

Я смотрю на них всех сверху и изучаю их лица. Они выглядят усталыми. Это там, случайно, не Деста Эзра стоит на цыпочках позади всех? Может, мне надо уехать в Африку? Там тоже не бог весть какая великая хэви-металлическая сцена, но погода там, скорее всего, теплее, чем в Финляндии.