Эльчин - Белый верблюд

- Ах, чтоб ты сгорел! Шиньон проклятый!

И тут в этот дождливый зимний день я увидел тетю Ханум. Как обычно в черном головном платке - келагаи, темно-синей юбке, такой же темно-синей кофте с мелкими белыми точечками, тетя Ханум пришла к нам.

- Горох у меня кончился, Сона,- сказала она.- Если есть у тебя, одолжи немного. Ребята скоро вернутся, а обед еще не готов...

Мама, сидя на паласе в нашей комнате, распорола мое одеяло и удлиняла его (в ту зиму все вдруг стало мне коротко: когда я ложился, ноги вылезали из-под одеяла), и как только мама увидела тетю Ханум, она тотчас вскочила:

- А-а-а! Что это ты говоришь, тетя Ханум, какой долг, как не стыдно?.. Крикнула бы сверху, Алекпер принес бы, зачем утруждалась, спускалась вниз?..

Видя спокойные глаза тети Ханум, глядящие из-под широких бровей, ее крепко сжатые губы, серьезное лицо, я не знал, что и думать: вся махалля занимается историей Абдулали, а тетя Ханум спокойно сидит дома, готовит обед, как будто ничего не случилось.

В этот дождливый, ветреный зимний вечер к тому часу, когда возвращалась "эмка" Мухтара, дядя Гасанага, дядя Агагусейн, дядя Азизага и даже Алиаббас-киши вышли на улицу и встали у ворот дома Мухтара, на противоположном тротуаре. Алиаббас-киши был самый старый среди мужчин нашей махалли, ему было за восемьдесят, и об Алиаббасе-киши рассказывали одну странную историю (не знаю, было это на самом деле или нет, но я и теперь часто задумываюсь об этой истории)...

Джафаргулу на сей раз принес новость, что Алиаббас-киши вызвал к себе дядю Гасанагу: мол, не устраивайте в махалле скандала,- и, одевшись, вышел на улицу, решив сам просить Мухтара, чтобы он освободил Абдулали.

Дядя Агагусейн сходил домой, принес деревянный табурет, Алиаббас-киши, усевшись на табурет, положил подбородок на серебряный узорчатый набалдашник своей палки и устремил взгляд на дорогу, чтобы увидеть, когда появится черная "эмка".

Глядя на белоснежную бороду, на серебряную узорчатую палку Алиаббаса-киши, я думал: интересно, Алиаббас-киши тоже когда-то был ребенком?

Балакерим все играл на свирели, и какую именно мелодию играл Балакерим, сказать было, конечно, невозможно, потому что в звуках его свирели было понемногу от всех мелодий, и что играла, что говорила свирель в этот зимний вечер, знал только сам Балакерим.

Алиаббас-киши раза два кашлянул, потом, отведя взгляд от дороги, посмотрел в нашу сторону и позвал:

- Балакерим!

Балакерим, перестав играть, взглянул в сторону Алиаббаса-киши, встал из-под раздвоенного тутовника, подошел к мужчинам, остановился перед Алиаббасом-киши. Алиаббас-киши спросил:

- Ну, как ты, Балакерим? Балакерим сказал:

- Хорошо, дядя Алиаббас.

- Больше не играй, Балакерим.

- Хорошо, дядя Алиаббас.

- Не место здесь игре.

- Хорошо, дядя Алиаббас.

Балакерим отошел, рукавом желтого пиджака, потемневшего от дождя, вытер мундштук свирели, положил ее в карман и оперся спиной о стену Желтой бани.

На улице не было ни одной женщины: в это время женщины, сидя дома, в тревоге ожидали, какая весть донесется с улицы, и, позабыв стыд, наверняка ругали про себя Мухтара самой черной уличной бранью.

В конце улицы показалась черная "эмка" Мухтара, но тут произошло нечто совершенно неожиданное, и все обернулись не к ожидаемой с утра черной "эмке", а к нашему тупику: тетя Ханум впереди, а за ней Джафар, Адыль, Годжа, Джебраил, Агарагим, выйдя из тупика, быстрым шагом направлялись к парадной двери Мухтара. Черная "эмка" показалась одновременно с выходом семейства тети Ханум из тупика, и как это получилось - все были поражены.

Тетя Ханум шла на три-четыре шага впереди Джафара, Адыля, Годжи, Джебраила, Агарагима; прямо посередине мощенной булыжником улице шла на машину, и, когда черная "эмка" приблизилась к тете Ханум, шофер начал громко сигналить. Тетя Ханум будто ничего не слышала, будто это не машина ехала прямо на нее: на серьезном лице тети Ханум, в ее крепко сжатых губах не было и следа какого-либо волнения, только в черных глазах, глядевших из-под широких бровей, пылало пламя гнева.

Черная "эмка", издав на мокром булыжнике устрашающий скрежет, остановилась перед тетей Ханум, и Мухтар, у которого от злобы дрожал подбородок, открыв дверцу кабины закричал:

- Эй, женщина...

Мухтар не успел произнести других слов, потому что тетя Ханум схватила его своей большой рукой за ворот кожаного пиджака и стала вытаскивать наружу:

- А ну выходи на улицу! Выходи!..

От неожиданности Мухтар так вытаращил глаза, что они едва не вылезли из орбит; Мухтар растерялся, и мне показалось, что маленькие уши Мухтара ярко покраснели; он не выходил из машины, пытался забиться внутрь, пытался вырвать ворот из большой руки тети Ханум'

- Послушай, женщина! Послушай, женщина! Мухтар не говорил других слов, а тетя Ханум не собиралась выпускать ворот Мухтара:

- Выходи!.. Выходи на улицу!..

Джафар, Адыль, Годжа, Джебраил, Агарагим стояли посреди дороги в двух-трех шагах от тети Ханум и, не говоря ни слова, смотрели, как тетя Ханум тянет Мухтара из машины, а Мухтар пытается вырвать ворот из руки тети Ханум. Все мы застыли под тутовым деревом; поступок тети Ханум был таким неожиданным, что мы не могли в себя прийти; Алиаббас-киши поднялся с деревянного табурета, но и он ничего не говорил, только смотрел во все глаза.

Шофер черной "эмки" был первым, кто пришел в себя, он выскочил из машины, вытащил из кобуры пистолет, выстрелил в воздух, но от звука этого выстрела никто даже не вздрогнул, а шофер посмотрел на стоявших на тротуаре мужчин, на стоявших посреди дороги молодых парней - Джафара, Адыля, Годжу, Джебраила, Агараги-ма, на нас, стоявших под раздвоенным тутовым деревом, и в полной растерянности произнес:

- Люди! Товарищи!..- Потом рука его опустилась, глаза глядели испуганно, он не знал, что делать.

- Выходи на улицу!.. Выходи!.. И ты - мужчина? Тьфу! - Тетя Ханум выпустила ворот Мухтара, и этот жест (освобождение ворота) и плевок в лицо Мухтара произошли одновременно.

Мухтар ладонью стер с лица плевок тети Ханум.

На улице стояла такая тишина, как будто все умерло, как будто и сердца в груди у людей остановились.

Сложив вместе два длинных пальца правой руки, тетя Ханум, чуть ли не тыча ими в глаза Мухтара, громко сказала:

- Клянусь, если сегодня ты не велишь ребенка выпустить, я пойду, куда надо. И над тобою главные есть, их найду! Пойду к ним! Тебе такую головомойку устрою, что материнское молоко у тебя через нос потечет! Ты что думаешь, я умолять тебя буду? Да ты косынку должен носить, а не папаху!..

Мухтар, кажется, немного пришел в себя; во всяком случае, Мухтар должен был выйти из машины, даже если он не принимал во внимание собравшихся на улице людей, все же перед шофером было стыдно, и к Мухтару снова вернулась уверенность, порожденная наличием пистолета у него на боку, кожаного пиджака, хромовых сапог, черной "эмки", черного телефонного аппарата в доме; выйдя из машины и вытирая о полу кожаного пиджака руку от плевка тети Ханум, он сказал: